За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

услышал он в трубке вежливый голос с покашливанием. – Говорит секретарь товарища Сталина Товстуха, кхе-кхе. Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин.

Это уже явно не шуточки.

– Что? Сталин? Сталин? Любаша, иди скорей сюда!

В следующее мгновенье в трубке зазвучал голос с легким грузинским акцентом:

– Да, с вами говорит Сталин. Здравствуйте, Михаил Афанасьевич.

– Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.

– Ваше письмо получил. Читал его вместе с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь.

– Спасибо, Иосиф Виссарионович!

– Хм… Скажите, товарищ Булгаков, а может быть, правда – вас пустить за границу? Что, мы вам очень надоели?

Михаил Афанасьевич настолько не ожидал такого вопроса, что замешкался с ответом. Прокрутил в голове несколько вариантов и наконец произнес:

– Товарищ Сталин, я очень много думал в последнее время. Может ли русский писатель жить вне родины? И мне кажется, что не может.

– Вы правы. Сталин тоже так думает, – сказал Сталин добрым голосом.

– Я невозможен ни на какой другой земле, кроме своей – СССР, потому что одиннадцать лет черпал из нее. Не знаю, нужен ли я советскому театру, но мне советский театр нужен как воздух.

– Вы где хотите работать? В Художественном театре?

– Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.

– А вы подайте заявление туда. Сталину кажется, что теперь они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами…

– Да-да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить.

– Да, нужно найти время и встретиться обязательно. А теперь Сталин желает вам всего хорошего.

В трубке раздались гудки, а Булгаков все стоял и слушал, будто Сталин вернется и назначит точную дату встречи.

– Сработало! – прошептал он и положил трубку так бережно, словно в ней все еще сидел Сталин.

– Что, правда Сталин? – спросила Любовь Евгеньевна.

– Правда, правда! Банга! Мы спасены. Он сказал, чтобы я подавал заявление во МХАТ.

– Ура! Мася-Колбася, ты гений! Эх, денег мало, а то можно было бы пир на весь мир.

Не в силах усидеть дома, он отправился погулять, жену с собой не взял – надо собраться с мыслями, обдумать заявление во МХАТ. И, конечно же, примчался в Большой Ржевский, зная, что Шиловский уехал. Елена Сергеевна оказалась вообще одна, дети ушли гулять с няней.

– Люся! Он позвонил! – бросился Булгаков в объятия любовницы. – Ты правильно подсказала мне тон письма. Айда в Сивцев Вражек!

И вскоре их разговор журчал уже в заветном полуподвале.

– Да, ты выбрал самый правильный тон письма, без заискивания, смело, даже дерзко. Он любит, когда с ним говорят смело, терпеть не может, когда перед ним лебезят.

– А еще… – вдруг осенило Михаила Афанасьевича. – Мы с Маяковским взаимно ненавидели друг друга. Классово. Когда играли в биллиард, готовы были края стола глодать, лишь бы победить. Потом он стал со мной мягче, особенно когда и над ним сгустились тучи. А в итоге он помог мне. Своей смертью. Потому что, если еще и Булгаков покончит с собой, это уже перебор.

– Возможно, это ускорило решение Сталина позвонить. Что ж, да упокоится душа Владимира в мире.

– На том свете бедняге лучше на глаза к Богу не попадаться. Худшего безбожника трудно отыскать.

В следующее утро начались новые чудеса. Москва вовсю спала, когда ее разбудил колокольчик входной двери, и она громко залаяла голосом Бутона. Маруся отправилась открывать дверь и вскоре постучалась, робко приоткрыла дверь и в ужасе прошептала в щелочку:

– Михаил Афанасьевич, батюшка, за вами О-гэ… пэ-у.

– Этим чего надо! – возмутился Булгаков, сильно струсив. – Будят человека, которому вчера сам Сталин звонил.

Он вышел в халате и тапочках в прихожую, где увидел строгого лопоухого огэпэушника в шинели и буденовке.

– Товарищ Булгаков?

– Он самый. Чему, собственно, обязан?

– Вам велено передать и расписаться в получении ручной писи.

– Чего в получении?

– Вот тут ваша ручная и машинная пись. – И гость, поставив на тумбочку чемодан, щелкнул застежками и открыл. Из чемодана на писателя едва не выпрыгивали от радости его рукописи, конфискованные почти четыре года назад, вилял хвостом и скулил машинописный вариант «Собачьего сердца».

– Надо же, все писи в целости и сохранности! – восхитился Булгаков, расписался в получении, и сотрудник органов удалился, прихватив пустой чемодан.

– Топсон! – ворвался Булгаков в спальню. – Смотри! Я снова человек! Мне вернули все мои писи!

В тот же день он собрался состряпать заявление во МХАТ, но нужда отпала – ему позвонил сам директор и худрук:

– Миша, здравствуйте. Как ваши дела?

– Здравствуйте, Владимир Иванович, дела, кажется, налаживаются.

– Самочувствие?

– Бодрое.

– Настроение?

– Горы свернуть.

– Это то, что нам и надо. Мы тут посоветовались и подумали: почему такой талантливый человек не задействован в нашем коллективе? Как бы вы отнеслись к тому, что мы вам предложим должность режиссера?

Аж голова закружилась! Такой милости от природы он не ждал.

– Что ж, надо подумать, – важным голосом ответил.

– А что тут думать? Есть интересное предложение. Хотите, прямо сейчас ко мне приезжайте, обговорим.

– Что ж… Пожалуй, вы правы, можно и не думать. – И поставил точку по-сталински, в третьем лице: – Булгаков принимает ваше приглашение, скоро приедет.

В театре его встретила Бокшанская, улыбнулась любезно, но властно, как бы подчеркивая, что на этой штрафной площадке она главная. Чуть ли не главнее шефа. Как будто нарочно, она в последнее время располнела, чтобы показать свой вес.

В своем кабинете вальяжный Немирович-Данченко принял его любезным объятием, усадил, распорядился принести чаю и кое-чего еще.

– Мы, голубчик, для начала хотим предложить вам инсценировку «Мертвых душ». Вы же обожаете Гоголя? Вот, мы вам его на серебряном блюде и преподносим.

– Аванс?

– Обязательно.

Интересно, подумал Булгаков, Сталин сам звонил этому Мило-Дамченко? Скорее всего, сам. Хорошо бы среди ночи. Всем известно, что Иосиф Виссарионович, как и Михаил Афанасьевич, любит ночные бдения, до рассвета спать не ложится.

– Рыдает! – сообщил он жене, вернувшись из Камергерского.

– Чего это он рыдает? – удивилась жена.

– Ну как же, звонит ему Сталин в три часа ночи и говорит: «Шпана ты, Немирович-Данченко, юбочник и бабий вьюн. Расстрелять тебя мало, сукина сына. Как это у тебя столь ценный кадр пропадает? Почему хороший деятель искусства Михаил Булгаков пишет тебе письма, предлагает сотрудничество, а ты ему дулю под нос? Так вот, скотина, чтобы завтра же товарищ Булгаков был принят в штат Художественного театра в качестве режиссера. Понял? Если не понял, собирай чемоданчик, поедешь у меня на Соловках руководить исправительным театром».

– Ври!

– Чего бы это мне врать, если он сам мне этот разговор передал слово в слово. И спрашивает: «Как это вы, Мишенька,