За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

А теперь возьмите несчастного Мишку Булгакова, не воевавшего ни за черных гайдамаков, ни за гетмана, ни за Деникина, а вечно все его пинают и клянут: «Не наш!» Что же он сделал такого, от чего всю жизнь ходит в неудачниках, а теперь высшие силы наслали болезнь, от которой, скорее всего, нет и не будет избавления?

И сейчас, глядя на себя сквозь монокль, ничего иного не мог он отыскать пока что, кроме неестественной ситуации, в которой он и Люся жили так долго, наслаждаясь запретным плодом. И, возвращаясь с тайных свиданий, разве он отказывался от жены? Нет, он изменял в потайном прибежище Любе с Люсей, чтобы дома изменять Люсе с Любой! Он был двоеженцем и нисколько не страдал от этого, а даже бравировал внутренне: вот он я какой! Отпуская Люсю домой после очередного тайного свидания, мучился от осознания, что и она не откажет Шиловскому, когда тот потянется к исполнению супружеского долга. Мучился, но не рвался сказать: «Так больше не может продолжаться, мы должны связать свои судьбы открыто!» Он утешал себя оправданием, что не имеет права взять женщину, привыкшую к достатку, и дать ей скудную жизнь. Но тогда надо было порвать с ней в том же году, когда все началось, а он не решился и продолжал двойную жизнь, обманывая жену, наставляя рога Шиловскому.

– Скотство! Скотство! – стонал он теперь, терзаясь муками совести и головной болью, разливавшейся от затылка по спине, позвоночнику и по всем мышцам. Однако, черт побери, возвращаясь мысленно в их полуподвалы, слышал циничные мысли дворового пса: «Похабная квартирка. Но до чего хорошо!»

Глава тридцать первая

Тарзан

1930

– Так как в действительности все было? Расскажи, Мишель, просим! – канючили друзья-приятели.

– Да очень, знаете ли, просто, – отвечал он, на ходу обдумывая новую враку. – Позвонил его секретарь, то ли Варенуха, то ли Толстуха, и говорит: «Товарищ Сталин давным-давно мечтает с вами побеседовать, но политическая борьба и руководство великой страной постоянно мешали ему. Но теперь он сосредоточился и готов к разговору с вами». – «Что ж, – говорю, – Булгаков готов к разговору с вождем». Подходит к телефону сам Сталин и робко говорит: «Здравствуйте, многоуважаемый великий писатель Михаил Афанасьевич Булгаков! Ничего, что Сталин беспокоит вас, отрывает от священного писательского труда?» – «Ничего страшного, – говорю, – я после похорон Маяковского все равно нынче пивом отпиваюсь, позволил себе перерыв в работе». – «Пива мы вам пришлем самого лучшего кремлевского, – говорит он. – Какое предпочитаете? “Мюнхенское”, “Кульмбахское” или “Богемское”?» Отвечаю: «Булгаков уважает австро-венгерские сорта, можете присылать».

– Не бреши, Фанасич!

– А что, вы думаете, Сталин сухарь? У него сердце предобрейшее. И знает подход к творческой интеллигенции. Не верите – значит, вы Сталина в шаблонном виде представляете.

– Ну ладно, верим, дальше-то что?

– «Мы, – говорит, – заслали в Художественный театр ультиматум: либо они берут великого Булгакова в свой коллектив, либо разгоним эту шарамыгу ко всем чертям, а Станиславского с Немировичем-Данченко экспортируем в Ниццу, пусть там доживают, ежели чутье потеряли. Хотите работать во МХАТе?» – «Ну что ж, – отвечаю, – Булгаков может на досуге и в театрике поработать, когда в написании романа затык». – «Вот и славно, – говорит он, а голос такой нежный, задушевный, – мы рады, что можем вам угодить. А над чем сейчас работаете?» – «Да так, – говорю, – царапаю одну безделку. Но она сделает меня на весь мир знаменитым классиком». – «Буду, – говорит, – ждать с нетерпением, а то от “Тихого Дона” меня уже тошнит. Хочется чего-то более эстетического. Эстетика для нас важнее всего на данном этапе развития советской культуры. Не буду более мешать вам, простите, что побеспокоил». – «Да ничего, – говорю, – приятно было услышать ваш голос. Звоните в любое время с вечера до утра, мы же с вами оба полуночники». – «Спасибо, спасибо! – говорит. – Мы вам еще табачку пришлем наилучшего виргинского».

– Что, неужто так и было?

– Да врет он, как обычно!

– Про Сталина врать бы не осмелился.

– Еще как осмелился бы, что мы, Булгакова не знаем?

Но, сколько бы ни находилось скептиков, к Булгакову появилось уважение. Значительная часть тех 450 рублей, что он получал в двух театрах, уходила на покрытие накопившихся разнообразных долгов, жить стали лучше, но не роскошно, в отличие от множества прикормленных советских писателей. Две недели прошло после звонка Сталина, а он места себе не находил: ну когда же этот усатый вызовет его к себе для личного разговора! Не выдержал и в начале мая написал ему сам: многоуважаемый Иосиф Виссарионович, я не позволил бы себе беспокоить Вас письмом, если бы меня не заставляла сделать это бедность; прошу Вас, если это возможно, принять меня в первой половине мая, средств к спасению у меня не имеется! – и тому подобный унизительный скулеж. Отправил и тотчас пожалел: вот дурак, какое ему дело до твоих денежных средств? Надо бы вдогонку другое: конечно, я бы хотел разговора не о деньгах, а вообще о состоянии нынешней культуры… Но такое письмо он написал только в голове и продолжал там же, в черепной коробке, его редактировать.

Довольно про Сталина! – и он принялся крутить-мудрить гоголевские «Мертвые души». О, как великолепно он их напишет и поставит лично во МХАТе! Основное действующее лицо Сталин… тьфу ты! – Гоголь. Он в Риме, ест макароны, накручивает их на вилку и крутит, крутит, крутит с задумчивым видом – это он прокручивает в голове новые главы… Эх, хорошо! И у него самого закрутилось, сцены эффектно и элегантно ложились одна на другую, как неспокойные тектонические плиты в ожидании землетрясения. Непременно в конце маячила сцена: Гоголь вернулся из Италии и читает новые главы Пушкину…

Любови Евгеньевне некогда было слушать страницы, она нашла хороший приработок – давала уроки французского и английского языка совслужащим, намеревающимся ехать в Европу, и ей приходилось помногу самой заново учиться, чтобы не ударить в грязь лицом. Чувствуя свою вину перед женой, он подарил ей машинописный экземпляр пьесы о Мольере с посвящением: «Жене моей Любови Евгеньевне Булгаковой посвящается», а по уголку надписал: «Твой экземпляр, Любаня!!» Она приняла подарок с благодарностью, но тяжело вздохнула:

– Эх, если бы еще и постановочку…

Зато в полуподвале Сивцева Вражка его всякий раз встречала благодарная слушательница, с восторгом воспринимавшая все его дерзкие замыслы. Она тоже ринулась изучать все о Гоголе периода «Мертвых душ», подбрасывала ему разные любопытные детали. Про письмо Сталину советовала выждать время и написать ближе к осени с наметками мыслей о