За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

– Версия возможная, но – предсмертное письмо, – возразил Катаев.

Вместе с некрологами в газетах вышло и предсмертное письмо Маяковского, написанное за два дня до гибели:

Всем! В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сестры и товарищи, простите – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет. Лиля – люби меня. Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо. Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.

Как говорят – «инцидент исперчен»,

любовная лодка разбилась о быт.

Я с жизнью в расчете, и не к чему перечень

взаимных болей, бед и обид.

Счастливо оставаться. Владимир Маяковский 12/IV – 30 г.

– Если бы это Брики состряпали, там бы не было упоминаний о Полонской, – продолжил Катаев.

– Логично, – шмыгнул носом Булгаков. – У меня тоже есть браунинг. Нам на передовой выдавали. Но, если я из него застрелюсь, знайте, что меня убили. Сам я никогда…

– Несут! – воскликнул Петров.

Перед гробом несли какой-то ужасный металлический венок из молотов, гаек, винтов, маховиков в окружении проволоки, подобной терновому венцу, надпись: «Железному поэту – железный венок». Гроб, обшитый красным и черным глазетом, поставили на открытый кузов грузовика и повезли по улице Воровского, бывшей Поварской, в сторону Арбатской площади. Запруженную народом улицу с трудом сдерживали конные и пешие милицейские. Оркестр стал рвать душу траурными мелодиями. Булгаков видел смертельную боль на лицах матери и сестер поэта, сонную физиономию Осипа Брика и фальшивую скорбь на лице его жены Лили. Какая гадость их троебрачие!

Вдруг кто-то взял его слева под руку:

– Я знала, что найду тебя здесь, – шепнула она.

Они шли в толкающейся толпе, которая то застопоривалась, то резко подавала вперед, то текла плавно. Когда дошли до Арбата, тайная подруга предложила:

– Сбежим?

И они, теперь уже порознь, с трудом выцарапались из толпы, разными путями дошли до заветного дома, в котором встречались неделю назад, выудили из потайного места ключ и сейчас, будто подзуженные смертью Маяковского, с каким-то предсмертным остервенением любили друг друга.

– Я так жгуче сегодня захотела этого, – сказала она, когда все кончилось. – Опасалась, что ты придешь с Бангой.

– Она панически боится похорон, гробов, кладбищ, – усмехнулся он. – Когда я помру, скорее всего, сбежит куда подальше. Как бы я хотел умереть на твоих руках! Ты не сбежишь. Сегодня мы можем весь день пробыть вместе здесь. Легко будет сослаться на похороны Маяковского.

– Нет, я не смогу. Обещала мужу проводить его. Он опять по гарнизонам. Можно было бы завтра, но я почему-то не могла дождаться. Дико, конечно.

И вскоре она, торопливо одевшись, ушла, а он, несколько разочарованный, не спеша оделся и пешком отправился в сторону Крымского моста, размышляя о том, чем, в сущности, отличаются их отношения от совместного брака Маяковского и Брика с похотливой Лилечкой. В сущности, тот же разврат, только тайный. Он не столько раскаивался, сколько было противно сравнение с Бриками и Маяковским.

– Брики, браки, браки, Брики… – бормотал он. – Да ладно тебе, Мишка, не ты первый обормот, не ты последний.

На кладбище Донского монастыря он успел еще застать, как прощались с гробом, уплывавшим в огненное чрево крематория, и вместе с теми же Катаевым, Олешей, Уткиным, Ильфом и Петровым пустился в обратный путь на Поварскую, где проходили поминки, угрюмо напился там, почти не разговаривая, да и тоста ему не предоставили, слишком много желающих показать себя и покраснобайствовать о своем безмерном горе. Закусок море, и он обильно закусывал, но это не спасло от опьянения, и вот он еще сидит в тесной компании, наперебой вспоминающей о своем общении с покойником, а вот он уже проснулся среди ночи незнамо где, не дай бог – в Сивцевом Вражке, и слабым голосом простонал:

– Пи-и-ить!

– Очнулся, каменный гость! – прозвучал голос Банги. – Воды или квасу?

– Воды. И квасу. И пива.

Она включила маленький свет и принесла ему, причем, и воды, и квасу, и пива. И он выпил сначала стакан воды, потом – кружку квасу, потом – фужер пива.

– Милая моя Любанга, – произнес он. И заплакал.

– Вот те раз! Маяковского жалко?

– Жалко! Всех жалко. Все помрем. И отправимся в геенну огненную. В наше пролетарское огненное погребение.

– Хотя бы лицом стал на живого человека похож. А то явился среди ночи белый как мел, губы синие. Шляпу где-то посеял. И говоришь: «Я не Миша, я – каменный гость! Я – командор!» Ищешь кого-то. Я спрашиваю: «Кого ищешь?» Ты: «Этого Дон-Жуана – Мишку Булгакова! Убью!» Но поиски оказались недолгими. Рухнул и уснул.

– Не убил, стало быть, Мишку. Это хорошо. А то бы судили. А ты, Любаша, славная.

– Что это ты? С Маяковским в контрах всю жизнь были, а тут такая вселенская скорбь.

– Мы с ним в последнее время понимали друг друга. А тут еще он в биллиард мне проигрался в пух и прах, а отыграться так и не успел.

– На том свете отыграетесь.

– И гляди-ка, он ведь в понедельник на Страстной застрелился. А хоронили в Чистый четверг. В канун Страстной пятницы, когда Христа распяли.

– Стало быть, завтра воскреснет.

– Представляешь, ему венок сделали железный.

В. П. Катаев, М. А. Булгаков и Ю. К. Олеша на похоронах В. В. Маяковского

17 апреля 1930

[Из открытых источников]

– Спи, Мака-гуляка, – громко зевнула Любаша. – Еще ни свет ни заря. Днем расскажешь.

И он проспал до полудня. Потом не спеша опохмелялся пивом, рассказывая жене о вчерашнем:

– А Лиля Брик кричит: «Жгите меня с ним в одном гробу!» – «Не положено, – отвечают, – гражданочка, не царапайте глазет. Вот кабы вы были его законная жена, мы могли бы рассмотреть вопрос о вашем совместном сожжении».

– Мака-врака, – смеялась Любовь Евгеньевна. – Их бы тогда всех троих следовало жечь, вместе с Осипом. Вот же люди, жили лямур де труа и не стеснялись нисколечко.

– Ну а Герцен с Огаревым… А Тургенев с Виардами…

В пять часов вечера, как обычно, Михаил Афанасьевич прилег на пару часов поспать, но Любаша разбудила его:

– Мака, тебя там какая-то толстуха просит к телефону, говорит, что из ЦК. Совсем офонарели!

– Странно, – позевывая, с неохотой встал Булгаков. – Я здесь, стало быть, я не могу звонить. Какая, интересно, сволочь?

Он неспешно подошел к телефону, сердито каркнул:

– Але!

– Михаил Афанасьевич Булгаков, кхе-кхе, здравствуйте, –