Раннее христианство. Том I - Адольф Гарнак

Так на исходе первых времен христианства описывает императору жизнь христиан апологет Аристид (стр. 36-40, изд. Геннеке). Можно ли не удивляться той могучей нравственной силе, которая обнаруживается в этой картине? Но отвечает ли картина действительности?

Обращаемся к сочинению, почти современному апологии Аристида — «Пастырю» Гермы, и что мы здесь находим? Христианин, считающийся выдающимся членом общины, заслуживает строгого порицания, так как в его доме все идет вверх дном: его жена сквернословит, дети отпали от Господа, отреклись от своих родителей, погрузились в роскошь и разврат, и отец спокойно смотрит на это! И так дело обстоит не в одном христианском доме: главам домов приходится настоятельно напоминать о том, чтобы они вели более праведную жизнь. Церковь взывает ко всем «святым»: «...а вы не хотите отстать от неправд ваших». Все сочинение представляет обширную обличительную проповедь, обращенную не к язычникам, а к самим христианам.

Как согласуется это с той блестящей картиной, какую рисует апологет? Кто из двух прав?

Мы воздержимся пока от ответа на этот вопрос. Он ведет нас глубже: он ставит перед нами проблему, имеющую коренное значение для оценки первоначального христианства и христианства вообще. Что христианство заключает в себе нравственное учение, возвышающее его над большею частью, даже над всеми остальными религиями — это является почти общепризнанным фактом. Но обладало ли оно, вместе с тем, и нравственною силою воплотить идеал в жизнь? Сделало ли оно своих последователей лучшими людьми?

Познание нравственного было высоко развито и в греческой философии. Но ее ошибка именно в том и заключалась, что она полагала, будто знать добро значит делать его; что она вовсе не имела или имела лишь смутное представление о противодействующих силах зла, греха в человеке. «Желание я имею, но осуществить добро я не умею». Так характеризует Павел нравственное банкротство лучших людей дохристианского мира.

Христианство стремится внести новый дух, Святой Дух, который наряду с нравственным критерием порождает и нравственную силу. Вопрос не в том, создал ли этот дух стройную этическую систему — построение этики Нового Завета было за последнее время специальной задачей многочисленных исследований, — но в том, проявил ли он свою мощь на отдельных личностях и общинах, сделал ли он язычников и иудеев христианами, воспитал ли из незрелых людей разумных и сознательных.

Можем ли мы еще установить это?

Источники весьма скудны, мы можем это сказать теперь же и прежде всего. Но их все-таки достаточно для того, чтобы сделать возможной плодотворную постановку вопроса.

Прежде всего, правда, вовсе не имеется источников, которые хоть сколько-нибудь поставили бы себе задачей дать то, что мы стремимся узнать — изображение действительного нравственного состояния во всей его разносторонности и многообразии. Сочинение, которое, казалось бы, должно быть главным источником для времен апостолов, «Деяния апостолов», абсолютно ничего не дает. Автор безусловно далек от мысли написать историю нравов. Его задача провести перед глазами великое победное шествие Евангелия из Иерусалима через весь мир до Рима. При этом он находится в сильной зависимости от своих малосодержательных источников. Но и там, где в последних имеются отдельные конкретные черты, непосредственно интересующие нас, автор их покрыл таким густым слоем, идеализирующей позолоты, что под ним лишь с трудом можно различить определенные контуры.

И здесь гораздо большее значение имеют послания Нового Завета, особенно послания Павла. Написанные по случайным поводам, эти послания, как все такого рода письма, касаются различных вопросов, которые в то время как раз волновали общины. И согласно духу христианства, это не только вопросы догмы, но едва ли не в большей степени вопросы жизни, обычая и нравственности. Так, в особенности оба послания к коринфянам дают множество отдельных живых черт. Но как далеки все же они от полной картины: это красочные штрихи, которым для того, чтобы стать картиной, недостает единства и фона! Это случайные упоминания, как, например, два места, где Павел вскользь говорит о крещении, II, 13 сл., 15, 29: как многое за этим скрыто! Случайно мы узнаем о явлениях вроде экзальтированного выступления женщин, что, однако, должно было играть большую роль в жизни общин. Павел пишет, конечно, только о том, что давало особый повод к обсуждению. Большею частью поэтому обнаруживаются слабые стороны нравственной жизни его общин. Поэтому картина была бы искажена без следующей оговорки: о чем не упомянуто, то, очевидно, не давало повода к порицанию, не имело недостатков. Однако и этот метод заключения е silentio, как он ни необходим в качестве корректива, был бы ошибочным в том случае, если бы его применять как абсолютное правило в обобщающей форме. К тому же оба послания в Коринф охватывают промежуток времени около полугода. О том, что им предшествовало, мы еще, быть может, могли бы заключать. Но что стало потом? И возможно ли то, что мы узнаем о Коринфе, относить также к Фессалонике и Филиппам, о которых наши сведения еще беднее? Ни в каком случае! Этот характер моментального снимка, этот местный колорит лежит в самой природе послания. Это делает его ценным источником и, вместе с тем, определяет границы этой ценности.

Для последующего периода наряду с посланиями Павла стоят другие послания, имеющие почти равное им значение в качества источников; прежде всего так называемое 1-е послание Климента, которое в одинаковой степени дает нам представление об условиях жизни в Риме и Коринфе; затем оба небольшие послания Иоанна и семь посланий Игнатия, написанные на основании живых наблюдений над конкретными отношениями; но, главным образом, 7 посланий Апокалипсиса, в сущности, единственный источник в данной области, который подходит к нашему вопросу ex professo, освещая похвалой и порицанием состояние отдельных общин. Но как немного получаем мы из указаний Апокалипсиса; как многое в то же время остается скрытым от нас в абсолютном мраке.

При этом особое место как среди посланий Павла, так и Игнатия занимают те, которые обращены к христианам Рима, так как сведения обоих авторов об условиях их жизни основываются не на личных наблюдениях. Пусть им многое было известно относительно римских христиан, все же большая часть красок созданной ими картины тамошних условий несомненно заимствована из впечатлений от знакомых им общин. Благодаря этому здесь отражается не столько картина Рима, сколько обычный тип общин восточных.

Это приводит нас к так называемым кафолическим посланиям, к которым мы присоединяем послания к ефесянам, евреям и послание Варнавы. Естественно, что этим «письмам» недостает привлекательной свежести непосредственного наблюдения, предназначения для известного круга читателей и определенного момента. Они, быть может, и передают впечатления более общего