Раннее христианство. Том I - Адольф Гарнак

отвращаясь зла, «прилепляясь к добру», любовь имеет своею неуклонною целью братолюбие, почтительно склоняясь перед со-человеком, вместо того чтоб надменно возноситься перед ним. При неослабном рвении, как бы в кипении духа, сознание служения Богу порождает радость в надежде, терпение в скорби, постоянство в молитве; это рвение простирается и за пределы собственной общины, побуждая принимать участие в нуждах всех христиан, кто бы они ни были, оказывая им гостеприимство. И это еще не все: христианская нравственность восходит еще выше — до такого отношения к врагам, которое идет вразрез со всеми естественными человеческими чувствами. Что заповедал Господь, то строго и настойчиво предписывается здесь также апостолом: отказ от удовлетворения себя, не зло за зло, но добро за зло; благословение гонителям, благословение вместо проклятия. То, что завещано еще ветхозаветной притчей — утолить голод и жажду врага, ибо в этом состоит наиболее тонкое мщение — здесь находит обоснование в более высокой идее любви ради мира. Это не значит, что все естественные чувства должны уступить стоической атараксии, бесчувственности буддийского святого: все истинно-человеческое освящается — радоваться с радующимся, плакать с плачущими. Господствующей является не идея бегства, но торжествующая уверенность, что добро сильнее зла. Отсюда проистекает, между прочим, покорное подчинение языческим властям, которые признаются служителями Божиими и в том случае, если они становятся неприятны, т. е. когда требуют податей. Отсюда вытекает прежде всего, как высший принцип, любовь к ближнему. Этот принцип стоит выше всех заповедей декалога, как исполнение выше закона. Дальнейшие наставления об отношениях сильных и слабых составляют применение этой заповеди к специально римским отношениям. Мысль о все более приближающемся спасении постоянно усиливает стремление отвергнуть всякие дела тьмы — невоздержанность, распутство, ссоры и вообще все, к чему нас побуждают плотские похоти; и заставляет, напротив, в единении с Господом Иисусом Христом вести достойный образ жизни, которому нечего бояться света.

У Павла ярко выражается этот специфически-христианский характер: апостолом руководят слова Иисуса Христа, хотя под λόγος τοῦ Χρίστοῦ. 3, 16 можно разуметь скорее проповедь о Христе и милости, явленной нам через Его распятие (ср. I Кор. 1, 18), чем слова Господа. Христос, исполнение и конец закона, Римл. 104, в то же время есть в высшем смысле основатель нового закона любви, Гал. 62 (ср. I Кор. 9, 21), не как учитель более глубокого толкования законов, не только как пример для подражания христианам, но главным образом как тот, чей дух стал в них новой животворной силой. Только чрез мистическое единение с верховным владыкой, Римл. 13, 14; 16, 3, Гал. 3, 27, христианин получает силу к осуществлению идеала христианской нравственности, и в то же время мысль о втором пришествии Господа усиливает в нем чувство ответственности, Римл. 14, 12.

Мысль апостола до того была занята Господом небесным, что Господь земной, за исключением немногих слов Иисуса Христа, дошедших до него в устном предании, вовсе почти исчезает за ним. Даже когда апостол указывает на Христа как на пример, то перед ним встают не отдельные черты живого исторического образа Христа, но великий акт добровольного отрешения от божественного образа, II Кор. 8, 9, Фил. 2, 5 сл., дело любви в предании себя на смерть, Гал. 2, 20, прощение грешников, Кол. 3, 13, принятие языческого мира, Римл. 15, 7. В лице апостола образ преображенного получил, так сказать, осязательную форму. И потому Павел, как бы дополняя, может сказать: «Будьте подражателями мне, как я — Христу» I Кор. 11, 1 (ср. 4, 16; I Фес. 3, 7; II Фес. 3, 7; Фил. 1, 30; 3, 17, 4, 9). Наряду с поучением апостола имеет большое значение и его личный апостольский пример. И Павел дал своим общинам образец истинной христианской нравственности; стоит нам только вспомнить о множестве внешних и внутренних страданий, переносимых им с терпением и радостью, II Кор. 11, 23 сл., 12, 7 сл., о самоотречении апостола, который жил собственноручным трудом, работая по ночам, I Кор. 4, 12, I Фес. 2, 9, о его верном и любовном духовном руководительстве каждого отдельного верующего, I Фес. 2, 16 сл.

Только в очень редких случаях Павел ссылается в своих нравственных требованиях на закон, I Кор. 14, 3. Священное Писание дает ему лишь отдельные примеры, имеющие характер или образца для подражания, или предостережения. Тем большее значение апостол придает христианскому самосознанию в своих общинах: он постоянно настаивает на том, чтоб они при всем необходимом уважении к мнению внешнего мира, I Фес. 4, 12, Кол. 4, 5, сознавали свое полное превосходство над ним, принципиальное различие с ним; чтобы, с другой стороны, они чувствовали себя членами всей совокупности христианских общин, Римл. 16, 4-16, обязанными к установлению по возможности одинакового для всех строя жизни, I Кор. 7, 17; 11, 16; 14, 36, к сохранению раз выработанного типа предания, I Кор. И, 2, Фил. 4, 8 сл., обязанными, вместе с тем, к взаимной поддержке, Римл. 15, 27.

Павел знает, что новый нравственный идеал не может быть достигнут сразу; для этого необходимо мудрое воспитание и терпение. Но именно в силу этого он и подчеркивает постоянно необходимость движения вперед: «Теперь для нас спасение ближе, чем когда мы уверовали; ночь прошла, день приближается», Римл. 13, 11 сл. (ср. Кол. 4, 5: «пользуясь временем»). «Бодрствуйте, стойте крепко в вере, будьте мужественны, будьте тверды», I Кор. 16, 13.

Павел редко — лишь в необходимых случаях — вдается в казуистические частности. Тогда он, правда, чувствует себя авторитетным законодателем своих общин. Мы ознакомимся ниже преимущественно с первым посланием к коринфянам, как предшествующим апостольским церковным уставам (σιατάει;ς, ср. I Кор. 11, 34). Но и здесь апостол, насколько возможно, предоставляет свободу самостоятельному суждению общины, I Кор. 10, 15 и отдельных ее членов, I Кор. 10, 27. Павел безусловно верит в действие духа, который, как определяющий момент в христианстве, является и в нравственном отношении силою не только направляющею, но и движущею. Этот дух не нуждается ни в каком законе; он действует сам из себя в любви, дивные свойства которой воспел Павел, I Кор. 13. «Неистощимый в создании новых форм и образов, он заполняет все пробелы предписаний долга и, руководимый внутренним побуждением, отпечатлевает на жизни свой образ» (Вейцзекер). Где такой дух был жив, где он так красноречиво был выражен устами апостола, там можно было верить, что нравственная жизнь сама собою сложится в жизнь, достойную Бога, жизнь в Господе.

Оправдала ли последующая действительность это ожидание?