Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

в отлаженном хозяйстве нацистского комбината смерти. Экскурсовод, тактично не замечавший нашей потерянности, старался придерживаться документированных фактов и цифр. Многих из них я, конечно, не запомнил и смог восстановить позже, ужаснувшись коварству будто бы «щадящего душу» забвения. Да и могла ли память удержать в себе такое:

«… В январе 1942 года при крематории № I был пущен бункер с двумя газовыми камерами общей вместимостью 800 человек; в июне того же года – второй бункер, четыре газовые камеры которого вмещали 1 200 человек; 22 марта 1943 – крематорий с четырьмя газовыми камерами на 3 тысячи человек, а в июне уже действовали еще три таких крематория. Их мощность позволяла за 5 часов одновременно уничтожить 12 тысяч человек. Летом 1944 года в Освенцим каждый день доставляли 20–25 тысяч евреев для ежедневного уничтожения.

Общее число погибших в Освенциме составило около полутора миллионов человек, 85 % которых были евреями».

Осуществить всё это можно было благодаря самому совершенному оборудованию, специально разработанному видными немецкими учеными и инженерами, а также благодаря немецким фирмам, поставлявшим газ «циклон-Б» и фенол, инъекциями которого умерщвлялись сразу по прибытии беременные женщины и другие осужденные на смерть.

Лагерь Освенцима считался прибыльным предприятием: помимо использования багажа и личных вещей утилизации подлежали останки жертв: зубы из ценных металлов, женские волосы, использовавшиеся для набивки матрасов, кости, из которых на германских химических предприятиях изготовляли суперфосфат…

Нужно ли продолжать?..

Я хорошо помню: тогда, на территории бывшего лагеря, я решительно не мог понять никаких связей, охватить целое. Внимание возвращалось к единичному, частному; глаза упирались в детали, цеплялись за ничтожные мелочи. Они-то и поразили тогда внезапным открытием: даже победившее, триумфирующее зло не содержит в себе ничего, кроме беспредельной тривиальности. Именно тривиальностью – миллионно раз помноженной на смертоносную принудительность – слепила в Освенциме чудовищная, непостижимая реальность невозможного. Она-то и была переходом в антимир, невообразимый и немыслимый для прежних поколений.

– Вы много лет работали в европейских, в частности немецких, университетах. Удалось ли, на Ваш взгляд, западным теологам осмыслить истоки, глубину и масштабность вселенского зло, имя которому «Освенцим»?

– Непостижимость Освенцима по сей день преследует Европу радикальными вопрошаниями о самих основах западной культуры. И прежде всего – о фундаменте христианской веры. Вопросы эти мучают теологов, философов, писателей:

«Если Христос был вместе с жертвами Освенцима – где, на чьей стороне были христиане, христианские церкви, их теологии? Почему они безмолвствовали, потворствуя своим молчанием торжеству зла? Не оттого ли, что были уверены: «Христа не может быть среди этих нелюдей – евреев, когда-то распявших нашего Господа?» А если так, мог ли вообще быть Освенцим без давней антиеврейской традиции в самом христианстве? Но если мы согласимся, будто Христос – вне Освенцима, если Он не с обреченными на смерть стариками, женщинами, детьми, доходягами, если Он не среди тех, чья вина заключалась лишь в том, что они не «арийцы», как не был «арийцем» и сам Христос, – возможно ли всерьез проповедывать веру в искупительную жертву на голгофском кресте? В конце концов, о какой именно вере и вере в какого Бога мы еще можем и должны говорить сегодня?..»

В Германии подобные вопросы набирали силу по мере удаления от времен катастрофы. С особой страстью и мучительной остротой они зазвучали в шестидесятые годы. Их задавали молодые люди – те, чьё детство и юность пришлись на годы войны и послевоенной разрухи. Освенцим стал для них обвинительным заключением просветительскому либерализму их отцов и дедов. И в этом смысле – знаком завершенности прошлого: осуждением исторической ограниченности христианского самопонимания, разрывом с верой в традиционные буржуазные ценности.

Доротея Зёлле, одна из подвижниц обновления христианского сознания, вспоминает:

«Мне было пятнадцать лет, когда закончилась война. И эта величайшая историческая травма, конечно, в значительной мере повлияла на мое развитие. Одним словом, я росла после Освенцима. Я прочла, что на языке, который я так люблю, – языке Гете и Гельдерлина, – отдавались приказы об уничтожении людей, об их отправке в газовые камеры. Узнав об этом, я больше не смогла оставаться в родительском доме, несмотря на весь его либерализм. Потому что этот либерализм в общем-то ничего не сделал, чтобы предотвратить немецкую трагедию. Катастрофам, обрушившимся на нас в этом столетии, он не смог противопоставить ничего, кроме относительной просвещенности, относительного гуманизма и относительной гражданственности…»

Впрочем, ядовитым воздухом разочарований, тоски по прочному фундаменту надежды и, одновременно, разрушительной ненависти к старому миру дышала вся послевоенная Европа. Отсюда – из той же послевоенной травмы – устойчивое стремление ограничить топографию зла и террора, свести их только к преступным действиям строителей Третьего Рейха.

– Ну, а ГУЛАГ, какое место в западной теологии занимает массовое, мотивированное не расовыми, а социальными причинами истребление людей в Советском Союзе?

– Трудно поверить, но именно многие из тех, кто принял боль памяти об Освенциме, слышать ничего не хотели о миллионах жертв классового расизма – о жертвах ГУЛАГа. «Почему?» – мучительно допытывались совестливые люди в России. Что отличало расово-мотивированную бесчеловечность от бесчеловечности классово-мотивированной? То же массовое истребление людей, не знающих, почему и за что их убивают. Та же беспредельная жестокость к обреченным. Та же отрава секретности, доносительства, предательства. То же бесстыдство пропаганды. И та же чудовищная слепящая тьма непостижимого зла, бесконечно усиленного то молчаливым, то шумным соучастием.

Исторически всё объяснимо: с победами Красной армии Советская Россия выступила в новой роли – в роли спасительницы западной цивилизации от гитлеровского варварства. Ее участие в освободительной войне не позволяло вспоминать о том, что столь же чудовищные преступления и еще в большем масштабе совершали большевики в России и что именно они-то и послужили образцом для нацистских организаторов массового террора. Так, тоталитаризм, вчера еще казавшийся несовместимым с самими основами европейской цивилизации, был принят в состав демократического мира, чтобы решать его судьбы.

И это при том, что важнейшие пункты обвинительного заключения на Нюрнбергском процессе, подписанные среди прочих и Главным обвинителем от Советского Союза Руденко, были полностью приложимы к коммунистическому режиму. Так, в обвинительном заключении Нюрнбергского трибунала говорилось:

«Для того, чтобы обезопасить свою власть от всяких покушений… нацистские заговорщики создали и расширили систему террора против предполагаемых или подозреваемых противников нацистского режима. Они сажали в тюрьмы этих людей без суда, держали их в так называемом «предварительном заключении» и в концентрационных лагерях, подвергали их преследованиям, унижениям, ограблению, рабству и смерти…»

А вот выдержка из доклада Хрущева на закрытом заседании XX съезда КПСС:

«Массовые аресты и высылки многих тысяч людей, казни без суда и нормального следствия… Признания арестованных добывались