Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

Напоминать об этом сегодня – всё равно, что стучаться в открытую дверь. И всё же, именно здесь, у порога будто бы «общеизвестного», «очевидного» и подстерегает нас роковое слепое пятно: невозможность увидеть самое главное – самих себя, свою судьбу, свой путь. Невозможность увидеть правду и честь на перекрестке намерений и последствий. Невозможность принять ответственность – без самооправданий, завистливой униженности или агрессивного высокомерия. Невозможность сделать шаг от растлевающей идеологии выживания к исполненной достоинства жизни.

Говоря об этой слепящей невозможности, я вовсе не имею в виду коллективную вину. Не существует вины или невиновности целого народа. Виновность и невиновность – категории личные, а не коллективные. И Нюрнбергский трибунал осудил не народ, но преступления, конкретных преступников, их злодеяния, их идеологию. Тем самым, он дал народу возможность строить новую жизнь без забвения прошлого. Реализацией этой возможности и стала Федеративная Республика Германия, одна из ведущих стран сегодняшней Европы. Страна, открывшая двери для евреев-иммигрантов и постоянно о них заботящаяся.

Опасный процесс невротического вытеснения неудобного прошлого в область бессознательного был нейтрализован последовательным анализом всех значимых элементов нацистской эпохи: расистской и антисемитской идеологий, их исторических корней, системы нацистского законодательства, экономики, культурной политики, образования, прессы, языка, конкретных постановлений и поступков. Результаты этого тщательно документированного и рационально обоснованного самоанализа, продолжающегося по сей день, представляют собой целые библиотеки всевозможных публикаций, доступных каждому.

Разумеется, дело не ограничилось книгами. Между прошлым и будущим пролегла тщательно разработанная система законодательства, позволяющая сегодняшнему обществу придерживаться правил моральной гигиены и защищаться от вирусов тоталитаризма, вражды и ненависти. И в центре всего – активная память о жертвах былых преступлений.

– Прошло много лет с тех пор, как закрылись ворота сталинских лагерей. Сегодня информацию о том времени может получить каждый, кто того пожелает. Происходит ли, на Ваш взгляд, в постсоветской России процесс осознания чудовищных преступлений, олицетворяемых словом «ГУЛАГ»?

– В России ясной разделительной черты между преступлениями и жертвами провести не удалось. В послесталинские десятилетия шла долгая, изнурительная борьба за то, чтобы избежать ответственной встречи с преступным прошлым. Даже доклад Хрущева был опубликован только во второй половине правления Горбачева, да и то после длительных споров.

В хрущевские и брежневские времена у власти оставались не только организаторы массовых репрессий вроде Суслова, но и продолжатели их дела всё в той же карательной системе, вроде Андропова, преследовавшего проявления инакомыслия лагерями, спецтюрьмами и психушками. Работа по реабилитации жертв сталинских репрессий, начатая во времена Хрущева, к середине 60-х прекратилась вовсе. И конечно же – ни слова о том, что массовый террор против населения, жестокие пытки и расстрелы начались задолго до Сталина. Новая комиссия по реабилитации приступила к работе только в 1988 году.

До сих пор общее число жертв не поддается учету: счета идут на десятки миллионов и разница между ними определяется всё теми же, непостижимыми для ума миллионами. И при том – ни одного открытого процесса над палачами. До последнего времени все попытки приподнять завесу секретности над преступлениями партии и государства против человечности либо жестоко преследовались, либо – изворотливо отклонялись.

Да, жертвы ГУЛАГа оставили после себя памятную литературу, до недавнего времени запрещенную. Тут и воспоминания, и беллетристика, и опыты художественного исследования. Читали их главным образом диссиденты, пока в годы перестроечной гласности не обратилось это горькое наследие в инструмент политизации масс. Затем волна читательского возбуждения спала, оставив и знание, и память о трагическом прошлом чем-то необязательным, факультативным. Примечательно: возникновение и сосуществование двух общественных движений, почти одинаково себя назвавших – «Мемориал» и «Память» – обнаружили, что у страны нет единого прошлого, нет одной и той же катастрофы, нет одних и тех же жертв, взывающих к поминовению. Прошлое оказалось податливым, избирательным, всецело зависимым от идеологических страстей и политической злобы дня.

Теперь коммунистическая партия отошла в тень. Но инерция тоталитарной идеологии сжигает умы и совесть даже её противников. Оттого-то суждения о прошлом по-прежнему некритичны, недостаточно документально и рационально обоснованы. Оттого и нравственная ответственность так легко подменяется либо сентиментальной бесчувственностью, либо – навязчивым морализированием.

Здесь по-прежнему господствует равнодушная к требованиям ума, совести и права стихия бессознательного: реваншистские фантазии о коллективном могуществе, параноидальная вера в еврейского троянского коня русской истории, поиск вездесущего врага, оправдание государственных проявлений садизма. Один из страшных символов этой безумной спутанности жизни – зрелище людей, с портретом Сталина в одной руке и церковной иконой в другой, собравшихся под красными знамёнами возле мавзолея, где лежит мумия организатора массового террора.

Недостаточно сказать, что всё это – «издержки переходного времени», неизбежные, пока мы строим демократию и рыночное хозяйство. Сами по себе ни капитализм, ни демократические институты не способны остановить бесчеловечности: в мире немало государств с рыночной экономикой и жесточайшими авторитарными режимами

Бесчеловечности может противостоять лишь общественная убежденность в абсолютной ценности каждой человеческой жизни, в деятельном законодательстве, защищающем права каждого человека. Но чтобы такая убежденность стала аксиомой повседневности, для этого и нужно принять боль и ответственность за прошлое. Открыть глаза на прошлое, чтобы избежать заразительной слепоты к настоящему. Для этого и нужно воспоминание. Даже, если оно приносит страдания…

Это наша судьба – жить после Освенцима и ГУЛАГа.

(Интервью 1995 г.)

Эйтан Финкельштейн. Только пепел знает.

Интервью, эссе, очерки. Im Werden Verlag, Мюнхен, 2014, с. 18–25

С. Л. Франк. Саратовский текст

(Составители: А. А. Гапоненков, Е. П. Никитина. Отв. редактор В. В. Прозоров. – Саратов: Издательство Саратовского университета, 2006. – 288 с.)

Название рецензируемой книги нуждается в пояснении. Речь идет не столько о трудах, написанных Семеном Людвиговичем Франком (1877–1950) в Саратове, сколько об историко-архивных изысканиях саратовских исследователей жизни и творчества выдающегося русского философа. Энтузиазм архивистов понятен: Франк стоит у истоков почти столетней традиции гуманитарной науки Саратовского университета. Летом 1917 года решением Министерства народного просвещения в университете был основан историко-филологический факультета его первым деканом и ординарным профессором до осени 1921-го оставался С.Л. Франк. Позже, спустя год, Франк, перебравшийся из Саратова в Москву, был арестован и вместе с большой группой ученых и писателей выслан за границу. Здесь, в эмиграции, он развил и привел к завершенным формам многое из того, что начинал еще в России.

Впрочем, в перспективе более широкой у архивистов, текстологов, комментаторов и составителей сборника «С. Л. Франк. Саратовский текст» просматриваются и другие побуждения. Речь идете благородных усилиях по воссозданию нитей духовной преемственности, связывающих современных гуманитариев