«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

производят множественность, которая обманчива; двойники, возникая, отбирают у «оригинала» жизнь, мешают полноте жизни «оригинала»), скелета и гроба (как атрибутов смерти), леса как воплощенной множественности[443], собирательности, в которой не угадать подлинного, – во всех случаях наличие сближается с отсутствием. Можно сказать, что формулировка «есть леса, но нету древа», выступая перефразированием, переворачиванием фразеологизма «за деревьями леса не видеть», означает приблизительно то же самое, что и этот фразеологизм, но подразумевает образ древа как чего-то неприсущего физическому, материальному миру – лесу. Переворачиванием фразеологизма создавая парадокс, Аронзон не столько различает существующее и несуществующее, сколько находит в «небытии» («древо» – «в садах небытия») – инобытии единосущность, изоморфность присутствия и отсутствия. В этом как раз и выражена мысль Аронзона, которую можно категорично высказать следующим образом: мир существует потому (или затем), что есть что-то такое, чего в нем нет; мир жизни и мир смерти друг от друга не отличаются, так как их объединяет мир небытия – инобытия. В любом случае для Аронзона в этом парадоксе дерево – «древо» обладает безусловной реальностью и материальностью, в отличие от собирательного образа «леса», хотя древа в этом мире нет. В случае же с «легким даром», благостью, предстоящим герою миром их присутствие мимолетно.

Вообще, мимолетность какого-либо явления или состояния, даже предмета, у Аронзона отзывается знаком его уже-отсутствия, в чем можно видеть буддийскую мысль, характерную для творчества поэтов и художников этого круга (отголоски буддийского миросозерцания более или менее отчетливы у Альтшулера, Хвостенко, Богданова, Эрля, Михнова): если существованию (пребыванию) положен предел, то нельзя утверждать и само существование как нечто безусловное. «Данность жизни» («жизнь дана», № 127, 128) у Аронзона всегда связана с мучительными вопросами. Нечто подобное происходит и с «я», постоянно изменяющимся. Таким образом, заявленное присутствие чего бы то ни было свидетельствует об одновременном отсутствии названного, – характерная для мира Аронзона двойственность. Но Аронзон специфически трактует и саму жизнь – как «болезнь небытия» (слова героя прозы «Ночью пришло письмо от дяди…», 1969–1970, № 299. Т. 2. С. 119), в чем угадывается признание приоритета за небытием: именно оно допускает возможности жизни и смерти.

Колебанием между этими двумя модусами небытия отмечен образ Хлебникова, как его представил Аронзон в посвященном будетлянину стихотворении, вошедшем в цикл «Запись бесед» (1969, № 171):

Если б не был он, то где бы

был его счастливый разум?

Но возможно, он и не был —

просто умер он не сразу.

Присутствие, как видно в приведенной строфе, еще не означает жизнь, а смерть не приходит к живому, а возникает во времени. Этим можно объяснить зафиксированное в «Моем дневнике» (1968, № 295) восклицание – собственное или услышанное – о кончине знакомой: «Какой живой человек умер!» (Т. 2. С. 109)

Поэт Ольга Седакова в глубоком эссе о Пушкине говорит о «глупости» декларирования чего-либо: с поставленной точкой, с окончательным утверждением уходит «труд называния и постижения <..> возражение себе – или чему-то еще <..> „беседа с самим собой“» (курсив мой). Таким образом, продолжает Седакова,

расширяется время высказывания, смысл предстает не как изречение, мгновенное и навечное, а как реплика в беседе с самим собой… Обобщающий характер высказывания у Пушкина всегда мерцает: никогда нельзя сказать, универсальное перед нами суждение – или частное мнение:

На свете счастья нет, но есть покой и воля

<..>

Ср. с этим безусловно универсальную амбицию подобных высказываний у других поэтов:

Есть в близости людей заветная черта;

Есть бытие, но именем каким…

Есть три эпохи у воспоминаний…

и т. п. [Седакова 2006: 429–430][444].

Наблюдение Седаковой очень созвучно предпринятому мной анализу: следуя Пушкину, Аронзон не утверждает, не декларирует что-то безапелляционно, а высказывается с пониманием, что как утверждение проблематично, так и само высказывание двусмысленно – хотя бы потому, что высказанное может уже не соответствовать своему предмету. «„Ничего“ есть» – противоречивое утверждение, но у Аронзона «ничего» – «святое», обеспечивающее потенциальное присутствие «всего» – «любого». «Репликам» автоперсонажа поэт придает коннотацию всеобщности, универсальности, но делает это с иронией, сообщающей высказыванию своего рода спонтанность (если не необязательность), что помогает избежать категоричного суждения и создать ситуацию амбивалентности смысла; если уж и подмечать в поэзии Аронзона суждения, то они построены как суждения, предвосхищающие ответные суждения конфидента, и им придан вид афоризмов. Высказанное относительно – безотносительно то, что стоит за предметом этого высказывания: «ничто», потенцирующая пустота. Кроме того, утверждая или отсутствующее, или то, что, меняя обличие, прячется за другим видом, Аронзон в интонации доверительной беседы то задумчиво, то с озорной иронией сообщает собеседнику о своем открытии, которое так и остается потаенным, – открытии «святого ничего» или «древа в садах небытия». «Извлечение», как о нем говорится в последней строке «Забытого сонета» имеет у Аронзона пространственное значение, предполагает его.

В прозе Аронзон, может быть, более отчетливо говорит о том, что невозможно сказать. Основной пафос приводимых ниже двух цитат не только в том, что отсутствие чего-либо превышает его присутствие, но и в том, что отсутствие определяет присутствие, полагает ему предел. Это имеет как пространственные, так и временны́е проявления. Не стоит отказываться и от определенной традиции, которая самое священное представляет невозможным к воплощению, к приданию ему зримых обличий. Тогда в утверждении: «…есть то, чего нету» (1966–1967, № 294. Т. 2. С. 107) – приходится признать и «обратную» формулировку, так как взаимоотношение главной и зависимой частей в этом предложении дано со смещением зависимости: нету того, что есть. Такой странный смысл просвечивает в парадоксальном до абсурдности афоризме: «Нет ничего, но и ничего тоже нет, <..> есть только то, чего нет, но и то только часть того» (1969–1970, № 299. Т. 2. С. 119). Казалось бы, это высказывание «дяди» – абсурдированного собеседника автоперсонажа из поздней прозы – не содержит несклоняемого термина, как это представлено в стихе «святое ничего… есть». Однако смена порядка слов в первой части фразы призвана нивелировать каждый из членов зачина – «нет» и «ничего», тогда как в заключительном, завершающем реплику алогизме «И нет нет» (там же) выражена аннуляция вообще какого бы то ни было слова и «смысла». Как слово «нет», так и слово «ничего» едва ли не утрачивают свои грамматические признаки, становясь наравне, без подчинительной связи, как полноценные члены грамматической основы (будто сказано «есть ничто» – но такое формулирование неприемлемо для Аронзона в силу категоричности, «амбициозности», которых поэт избегает, используя несклоняемый термин «ничего»). Таким образом, найдено