«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

закон «и он не я, и я не он» (1969, № 170. Т. 1. С. 238), а значит – нет и счета, множественности, которая подвержена раздельности, разделению. Такое единство множественности возможно в единении, когда «на сыновьях лицо отца» (1969–1970, № 135).

Здесь можно сделать и некое обобщение: Аронзон в своем созерцании устремлен к точке, в которой происходит одновременно совпадение и несовпадение. Созерцаемое лицо перенимает трансцендируемый от автоперсонажа путь к совпадению, но это не означает, что «я» совпадет с созерцаемым, как с самим собой. Любой «объект» может независимо от воли созерцателя стать созерцаемым, то есть такой принцип сохраняет за всем свободную волю, и вместе с этим любой «объект» может в момент его созерцания измениться, «перелицеваться». Нечто схожее происходит и с «я». Только в «мы» Аронзон находит возможность совпадения: «я… за нами, / за нами мы» (1969–1970, № 135), «мы идем за нами» (1970, № 148). Это совпадение-единение в «мы» связано с именем, даваемым другому. Как же может быть поименован сам именующий («умру никак не назван», № 32)?

Будучи далек от идей коллективизма, Аронзон ценил дружбу с теми людьми, которые его окружали, понимал важность общности. Но, видимо, он осознавал, что полного единения, окончательного слияния и растворения друг в друге быть не может. Первоначальный вариант «Записи бесед» (1969) содержит фразы, не вошедшие в окончательный текст цикла; в них слышна горечь осознания того, что теснота круга друзей может отдалять друг от друга: «Все мы в одном хороводе, но у каждого свои па» (№ (174). Т. 1. С. 399), на что автоперсонаж отвечает не отчуждением, а своего рода самоумалением и отсутствием: «Не с вами я», – говорит он, обращаясь к «наилучшему дару» своей жизни – друзьям (1969, № 121); «…я горжусь за общий гений, / но ни разу – за себя», – обозначает он этическую иерархию в дружбе.

Тяга к единству, к неисчерпаемому единению с любимыми лицами уживается с противоположным, исходящим, судя по всему, от страха: «Мучительно приближаться» (№ 285, 294) – таков предостерегающий голос здравого смысла, не только препятствующий единению с созерцаемым, но и пугающий возникновением множественности (размноженности и исчислимости) «объекта» созерцания: приближающееся лицо удаляется до недоступности. «Совсем-совсем другой» «двойник Бога» – устрашающее явление, мучающее своей противоречивостью: желание бесконечного в созерцаемом конфиденте наталкивается на понимание, что любое лицо может сыграть эту роль, всякий – «двойник Бога», брат автоперсонажа, его «тройник» (№ 113) – неизмеримо далекий и удаляющийся от встречи. Непостижимость, непознаваемость, неисчерпаемость собеседника спорит с неминуемым узнаванием в нем самого себя, невидимого и неузнанного:

А я становился то тем, то этим, то тем, то этим,

чтобы меня заметили,

но кто увидит чужой сон?

(1969, № 174. Т. 1. С. 241)

Обитатель своих снов не может быть узнан другим. Если же невозможная встреча происходит, то место этой встречи – запредельное, сверхчувственное, где в увиденном «лице» может присутствовать как его инаковость, так и полная тождественность с видящим.

Так на уровне умозрения достигается сочетание видимого и подразумеваемого, угадываемого, даже скрытого. Это сочетание, в частности, приводит к известной лексической раскрепощенности в поэтических текстах – к «приблизительности» некоторых слов: полного сближения и единения лиц и душ все равно не достичь; само название никак не равно называемому, и оно называемому не навязывается; любое, самое точное, слово столь отдаленно намекает на «свой предмет», что этот намек почти подобен молчанию, умолчанию о нем; более того, не исключено, что определенность называния способствует отграничению «лиц» друг от друга. Не в таком ли аспекте следует понимать задуманную Аронзоном «фотографию мира» [Döring/Kukuj 2008: 365]? Не должна ли она представлять собой запечатление размытого пространства (того «зеленого круга», в который слились все «сады, холмы, река и луг», не видимые героем стихотворения «Когда ужаленный пчелою…», № 43) без дифференциации на отдельные участки-«лица» – единой «души», для которой и готовится сеть, состоящая из одной ячейки? По Аронзону, именование объекта есть выведение его на свет, обнаружение в светлом пространстве, что влечет, однако, и появление тени: будь имя больше или меньше того, что оно называет, остающийся зазор и есть тень – двойник. Такой можно представить рефлексию Аронзона над местоименным (ролевым) дейксисом: например, насколько местоимение «я» покрывает лицо, им обозначаемое, и как назвать возникающий при этом назывании зазор; сколь велик промежуток между «собой» и «собой», возникающий в процессе «прятания себя внутрь себя» (№ 88).

Разделенность предметов, носящая пространственные признаки, в поэзии Аронзона преподносится как насмешка, ироничная издевка (в таком плане могут быть прочтены два катрена сонета «Была за окнами весна…», № 62, – заканчивается стихотворение попыткой объединить разрозненные образы): мир разделен в своих множественных проявлениях, которые не поддаются объединяющему называнию, и только идеальная «фотография мира» могла бы поправить положение. Так и существующее разделение на «тут» и «там», их различение, нося подчеркнуто игровой, шутливый характер, говорит об отсутствии цельности. Хотя «тут и там» одновременно пребывает едва ли не любой персонаж этого поэтического мира и хотя поэт не делает резкого различения между «здешним» и «нездешним», граница между ними есть и мир до тех пор, пока она есть, не может считаться цельным. Противоречие, с которым автоперсонаж Аронзона не может расстаться, заключается в том, что его одновременно должны манить и пугать единство и непрерывность всего – как полнота-теснота мира, так и «непрерывное Я» [Döring/Kukuj 2008: 317].

Не репрезентируя реальность в ее предметной однозначности с целью выявления подобий[456], поэт не склонен преувеличивать и платоническое понимание разделенности чувственного и умопостигаемого, чем преодолевает символическую (символистскую) концепцию искусства; установка переносится на выражение, для которого Аронзон находит аллегорические фигуры (такие, например, как сад, сеть, сонет). Как ви́дение света, а то и Бога («кто верит, тот Тебя узрит», № 130), так и намеки на библейское (ветхозаветное – Неопалимая Купина в стихотворении «Благодарю Тебя за снег…», 1969, № 132) богоявление указывают на то, что поэт не разделял по принципу укоренившегося дуализма, а то и вовсе не различал «реальное» и «трансцендентное». Любое – сакральное или профанное, высокое или низкое – может быть увидено в любом. Такая способность видеть если не устанавливает цельность, то хотя бы восстанавливает ее как возможность, поэтическую возможность. Лица у Аронзона не вытягиваются в линию (то есть не рядополагаются) и, тем более, не противоборствуют друг с другом, а тянутся друг к другу изнутри, сообщаются «нутрами» – «душами», совпадают, не поглощая один другого полностью и тем самым оставляя зазор для возникновения пустоты – «третьего», Другого. Такая взаимовключенность одного в другое всегда предполагает нечто большее, что