«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

извне, из места вне этой линии и связи. Внимательное прочтение текста заставляет признать: здесь мы имеем дело с монологом живого утопленника (возможно, мужского воплощения Офелии – в родительном падеже Офелия, что есть одно из обыгрываемых имен Альтшулера в стихотворении «Горацио, Пилад, Альтшулер, брат…», № 93), зрением пронизывающего толщу воды и так видящего изнанку отражения, что видимое, внешнее движение оказывается иллюзорным, да и само зрение предстает то ли иллюзией, обманом – формой слепоты (вспомним: «…свет – это тень, которой нас одаряет ангел» – парадоксальный образ из стихотворения «Вроде игры на арфе чистое утро апреля…», № 5), то ли погружением в божественный мрак[461]; при этом можно говорить, что автоперсонаж Аронзона здесь видит сам взгляд, его направление[462]. Слепота-ослепление не мешает сквозь движение видеть статичность, так как всё не столько относительно, сколько взаимопроницаемо, связано посредством тонкой «кожицы воды» (из композиции «человеческий цветок», 1969, № 124). То же происходит и на уровне ролевого дейксиса: рядом с «я» неминуемо оказывается не-«я», рядом с «ты» – не-«ты» и так далее.

В четверостишье «Вода течет…», прежде чем удается установить, откуда направляется взгляд на воду, на кирху (или ее отражение), на самолет (или его тень), на свет, создается сферическое пространство, предполагающее сразу две плоскости, откуда смотрят: сначала «снаружи» на поверхность воды, а потом «изнутри» – из глубины. Именно эта сфера создает эффект (или иллюзию) возможности смотреть на предметы и сквозь них видеть себя: себя – другого, противоположно тому, как было сказано: «(…в каждом из окон) его – себя» (1966, № 48), как будто находящегося с другой стороны – в данном случае воды. Этот «другой» – двойник. Но за двойника может быть так же сочтен и «первый», смотрящий «снаружи», – они неразличимы, как в визуальном тексте «Паузы» неотличимы друг от друга обозначения вынесенного в заглавие понятия – значком «×» или пробелом; как персонажи-двойники из незаконченной поэмы «Vis-à-vis» (1964, № 276), о которых говорилось в предыдущей главе, – стоящие по обеим сторонам оконного стекла. Так мы вплотную сталкиваемся с ситуацией «отражения отражения». Оставаясь единой, цельность автоперсонажа утрачивается, и он раздваивается: один его образ перекрывается другим, смешивается с другим, даже особым образом противостоит другому, так что образы «я» экстраполируются в некое неоднородное пространство, условия которого способствуют углублению полиморфности, многообразия «я». Видимое и видящее пространства совместно образуют сферу, которая может и облекать, и скрывать, и развертывать протяженность связи между всеми ипостасями «я» и между «я» и другим.

Эта сфера, образующаяся перед глазами – самим взглядом героя, может представлять собой внутри себя нечто слитное, как в тексте 1966 года «Когда ужаленный пчелою…» (1966, № 43): «герой сего стихотворения» (продолжающего «охотничий цикл», куда может быть включено и «Борзая, продолжая зайца…», № 42), «ужаленный пчелою» мчится сломя голову и не замечает,

                 что вокруг

Сады, холмы, река и луг

Из края в край и сверху вниз

В один зеленый круг слились<.>

Ставшее слитным, единым кажется и неподвижным, как материя, которая образовалась в результате неразличения «объектов», ее составивших (садов, холмов, реки, луга – снова перечисление!) и распространившихся не только по горизонтали, но и по вертикали. Не находит ли в такой столь стремительно кружащейся, что кажется неподвижной (надо учитывать, что смотрящий расположен на небольшой дистанции от этого «круга»), цельности Аронзон первообраз, в котором все видимое «размазано» до потери собственных пределов и предстает неизменным? Этот «круг» определен как «зеленый» и может показаться однородным, так как цвет растительности распространился на реку и небо («верх»). Но присутствие в этой подвижной картине иных, отличных от зеленого элементов должно свидетельствовать о ее разнородности. Кроме того – и это очень существенно, – картина искаженного положением автоперсонажа в пространстве и вне его измененного зрения есть отражение всего его видения в целостности. В этой картине мы видим не само пространство, а его внутренний образ, моментально запечатлевшийся в зрении (или в сознании, или в душе) автоперсонажа, который сам «подобен <..> виденью», то есть стал двойником. Здесь так же, как и во всех случаях у Аронзона, речь идет о «пространстве души», которое не есть собственно пространство; скорее это развертывание (выражение) текучести в понятиях, где последние выражают временную длительность, а не наоборот, помещаются в некой последовательности в соответствии с тем, как и что задается временем.

В мире Аронзона, где доминирует одиночество-единственность, по принципу отражений возникает двойничество-«двоечество». В стремлении к исконному единству с тем, с кем он лицом к лицу, автоперсонаж не только утрачивает самотождественность, но и приобщается к единству многих, которое предстает неоднородным и разъятым. Единственность своего одиночества автоперсонаж как видит в своем «я», так и угадывает в конфиденте. Почти неминуемое удвоение одиночества[463] заставляет искать выхода на диалог с Богом, пусть бы эта связь походила на боксерский поединок («Боксировать с небом (Богом)» [Döring/Kukuj 2008: 341]); такой выход оказывается возможным при трансцендировании в «не-я», которым может быть как «ты», так и некто безликий «он», нелепый посредник или призрак, порожденный сознанием.

Грамматическая категория возвратности способна у Аронзона устанавливать множественность «я»-одиночеств: «…я смотрю на себя из окна двухэтажного особняка» (1967, № (75)). Вечно недоступный, манящий и пугающий, этот самый близкий незнакомец вызывает радость и тоску, заставляя думать о совпадении и несовпадении, различении и неразличении… «Одинокая дума» о недоступности Бога преследует автоперсонажа, когда, «смотря в окно с тоской», он видит, что «там тоже Ты. В чужом пальто. / Совсем-совсем другой» (1969, № 130). «Двойник Бога» – «тройник» лирического субъекта: эта формула, выраженная в верлибре «Когда наступает утро, тогда наступает утро…» (1969, № 113), свидетельствует о том, что двойник в мире Аронзона тот, кто стоит между автоперсонажем и Богом, при том что Бог может быть и внутри автоперсонажа[464]. Чем сильнее тяга быть с Богом, тем недоступнее и дальше становится другой, даже любимый. Эта латентная закономерность имеет и обратное действие. В любом случае аппроксимация к чему бы то ни было оказывается мучительной.

12.4. «Проникнуть в вас»: трансценденция «я»

Рискуя несколько схематизировать процесс работы поэтического сознания Аронзона, можно сказать, что пространство, мир, о которых говорит поэт, не определяются местом ни внутри, ни снаружи, «не занимают места»; они виртуальны, интеллигибельны. В таком случае назвать что-нибудь находящееся в таком пространстве не представляется возможным, так как отсутствие «лица» не есть само «лицо», и оно может быть названо разве что отсутствием своего имени. Облеченные в сферу духовного, лица не подлежат измерению и счету, сами «стали душой». Они открывают глазам поэта