Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

о нем Господу: «О еже помазанием всесвятого мира прияти ему с небес к правлению и правосудию силу и премудрость» и «яко да подчиненные суды его немздоимны и нелицеприятны сохранити». А он едва ли участвовал в этом прошении, судя по его неподвижному лицу и солдатскому величию![100]

Тем самым Дмитриев подчеркивал, что единственное мыслимое ограничение самодержавной власти – ее ответственность перед Богом, – по всей видимости, не имело значения для нового императора. Основываясь на своем впечатлении, Дмитриев сокрушался о том, что чин коронования не предусматривал упоминания об ответственности монарха. Он подчеркивал, что российский император не должен был давать «клятвы или присяги, но даже и никакого обещания», и прояснял этот момент:

Кажется, основанием этого служит то убеждение, что «сердце царево в руке Божией»: следовательно, если он хорош, это значит, что Господь умудрил его; а если дурен – он не виноват, потому что Господь не вложил хорошего в его сердце!

Эмоциональный восклицательный знак выдавал раздражение Дмитриева по поводу того, что политическая традиция абсолютного суверенитета монарха не позволяла подданным что-либо требовать от него. Идея общественного договора противоречила принципу самодержавной власти. Обязывание императора перед Богом «по совести», как это называл Сперанский, было скорее упованием, которое не могло иметь значения договора.

Такое положение дел ставило под сомнение правление закона в Российской империи. Занимавший высокую должность обер-прокурора Сената Дмитриев не скрывал своего возмущения по поводу деятельности сотрудников Третьего отделения, вознесшихся над всеми остальными служащими государственных учреждений и самим законом. Особенно его возмущало, что, сделав донос одним из основных инструментов своей деятельности, Третье отделение не считалось с базовым юридическим принципом разделения закона и морали:

По самому первоначальному юридическому понятию власть гражданская может иметь дело только с поступками, а не с нравственностию; на нравственность она может действовать только воспитательными учреждениями и отъятием способов к разврату, что и называется в законодательстве предупреждением преступлений, но под этим опять разумеется предупреждение действий, а не помыслов. Но требования «поселить в заблудших стремление к добру и возвести их на путь истинный» (из инструкции жандармам. – Т. Б.) – это уже дело религии, а не жандармов; это до того смешно и преступно, что делало жандармов духовными отцами![101]

Отметим, что свои обличения Дмитриев доверил бумаге уже после смерти Николая, в эпоху ослабления цензуры. Но исследования о среде образованных чиновников 1820–1830-х годов, в которой вращался Дмитриев, убеждают нас в том, что нетерпимость к произволу была определенной культурной тенденцией[102]. В соответствии с ней московский губернатор Д. В. Голицын в своей речи на дворянских выборах 1822 года, разделяя гражданский пафос декабристского Союза благоденствия, говорил о ценности «общей пользы, для благоденствия сограждан… без ничтожных расчетов личной корысти»[103]. Произвол здесь воспринимался в том числе и как основа коррупции.

Модус гражданственной риторики службы первой четверти XIX века, разделявшийся Дмитриевым, Голицыным и другими, все меньше совпадал с попытками укрепить власть самодержавия доносами и слежкой жандармов. Ценность создаваемого при этом властями богоугодного «образа гражданского законодательства» компрометировалась бесчестным поведением «слуг закона». На дефицит достойных кадров, годных для гражданского управления, указывал Сперанский в своей записке. Он подчеркивал, что для превращения военного правления в гражданское в Российской империи необходимы соответствующе образованные люди.

«Крапивное семя» и Зерцало закона

Описывая генеалогию Свода законов[104], Сперанский начинал историю кодификации с правления Петра I. Действительно, именно в его царствование сформировались многие формы и установки государственного управления, усовершенствовать которые стремился Сперанский. Нужды долгой Северной войны, которую довел до победного конца Петр, определили военную направленность петровского законодательства и военные задачи работы государственного аппарата, которые век спустя критиковал Сперанский.

Кроме того, в петровское время было сформулировано идеологическое обоснование безоговорочного подчинения требованиям монарха «по совести». Как показывают Б. А. Успенский и В. М. Живов, Петр и его идеологи начали процесс сакрализации царской власти, вторгаясь в церковную юрисдикцию[105]. До Петра все, что касалось совести подданного, входило в компетенцию церкви, а все относившееся к государевой службе было в ведении государства. Начиная с Петра I, государство стало руководить совестью подданных[106].

Трактат Феофана Прокоповича «Правда воли монаршей» зафиксировал константу самодержавной идеологии – связь христианской благодати, правды и самодержавия. «Правда» как основа службы царю стала важным понятием имперской идеологии[107], предполагавшим практические меры «духовного исправления» подданных при помощи соответствующего приспособления церковных институтов[108]. Мораль и нравственность все более становились предметом ведения государства, а не церкви. Ниже мы разберем, какие прагматические задачи при этом были первостепенными.

В тексте должностной присяги 1722 года, о которой говорилось ранее, понятие «совесть» соседствовало с другими важными для российской государственности XVIII века понятиями – «начальники» и «инструкции». Дословно это излагалось так:

и поверенный и положенный на мне чин, как по сей данной инструкции, так и от времени до времени, Его Императорского Величества Именем от поставленных надо мной начальников, определяемым инструкциям и регламентам и указам надлежащим образом по совести исправлять, и для своей корысти, свойства, дружбы, ни вражды противно должности своей и присяги не поступать[109].

Как видим, совесть чиновника как внутреннее принуждение должна была усиливать принуждение внешнее – инструкции, регламенты и указы, исходившие от самого государя или от поставленных по его указу начальников. Исследования петровских реформ показывают, что в основе требования к подданным исполнять обязанности своего чина «по совести» лежали, прежде всего, военные нужды. Именно они в царствование Петра заложили «нормы» законного правления и определили его специфическое понимание. Так как Петр уделял большое внимание зримости своих преобразований, то и в сфере законности он новаторски разработал ряд форм, с помощью которых законность можно было представить и отследить. Остановимся кратко на специфических чертах этих форм видения законности, поскольку они важны для понимания того недоверия к институту суда как месту беззаконий, которое стало своеобразным тропом как высокой, так и низкой культуры в XVIII–XIX веках.

Историки уже обращали внимание на то, что Петр был практиком, а потому популярные в Европе трактаты Гроция, Гоббса и Пуфендорфа занимали его в меньшей степени в сравнении с задачами победы в Северной войне и построения в России европейской монархии[110]. Правительствующий сенат, высший судебный орган общей юрисдикции, был учрежден в 1711 году с ясной целью – «денег, как возможно, сбирать, понеже деньги суть артериею войны»[111]. Суровые судебные наказания, которые должен был устанавливать Сенат, были законным