Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

божьему суду, о котором напоминал император, указывая на бесчинства Шафирова. По сути, она являлась обращением к совести подданных. Именно совесть, подкрепленная требованием закона, обязывала всех присутствовавших в суде вести себя прилично. Указ перечислял разные наказания за нарушение дисциплины (крик, пререкания и т. п.) как со стороны обвиняемых и судей, так и со стороны доносителей и челобитчиков, обращавшихся в суд. Вторая часть указа касалась наказаний «правителей суда» за неучтивость с теми, кто обращался в суд в поисках справедливости. С ними предписывалось обращаться по правилам Генерального регламента о коллегиях. За брань полагались штраф и требование «просить перед обиженным прощения». За физическое воздействие («а буде дерзнет рукою») следовало суровое наказание «по воинским правам», причем указывался конкретный пункт Морского устава.

Как видим, если первый указ утверждал охранение «прав гражданских» как обязательное следование закону, исходящему от монарха, то второй требовал уважения к судебному процессу. Ориентируясь на правила поведения в петровских коллегиях, судьи и подсудимые должны были общаться учтиво. Рукоприкладство в отношении тех, кто доносил или жаловался на преступления (но не в отношении обвиняемых), наказывалось армейскими законами.

Третий указ требовал от судей максимального внимания к законам. Он так и назывался – «О важности государственных уставов и неотговорке судьями неведением законов по производимым делам под опасением штрафа» (22 января 1724 года)[121]. В основе его появления лежали те же споры о действующих законах по шафировскому делу:

И дабы впредь никто неведением о государственных уставах не отговаривался (как учинилось от некоторых из Сената, в прошлом 1722 году в 31 день октября в Сенате, что неведением про указ Наш, который им тогда обер-прокурор читал, а они не вняли и учинили противность в Сенате…) и для того отныне, ежели о каком указе где при каком деле помянуто будет, а кто в то время не возьмет того указа смотреть и пренебрежет, а станет неведением после отговариваться: таких наказывать[122].

В итоге Зерцало стало представлять собою призму с тремя гранями, обычно увенчанную двуглавым орлом. Со всех сторон судьям грозили наказаниями: за неисполнение закона, за незнание закона и за нарушение закона о дисциплине в суде. Примечательно, что в последнем случае Петр требовал наказывать судей так же, как и военных командиров, превысивших свою власть над подчиненными. В этом уточнении хорошо просматривается суть петровского государства как царства указов и регламентов. «Гражданские права» в нем понимались именно как совокупность приказов подданным. Если в суде оказывалось какое-то дело, то, значит, «гражданские права» (они же «права Государственные») были нарушены, и под страхом наказания судьи должны были решить дело. Под нарушением «гражданских прав» понималось невыполнение разнообразных требований государства к подданным.

Справляться с такой работой должны были идеальные судьи, квалификация которых была зафиксирована на одной из граней Зерцала. Чтобы не подвергнуться наказанию, судьи должны были быть людьми «честными, совестными и беспорочного жития… и потребное к отправлению судейской должности искусство иметь».

Спустя век после петровской эпохи Сперанский констатировал, что подобные требования Петра к служителям судов оставались трудновыполнимыми. Их жалованье по-прежнему оставалось слишком низким, но не в нем видел Сперанский причину плохой работы. В своей записке об «образе гражданского законодательства» он указывал на недостаток образования и понятия «чести» службы, об идеалах которой говорили просвещенные подданные первой четверти XIX века. Указывая на необходимость перехода от военного начала правления к гражданскому, Сперанский писал:

Понятие чести предполагает столь возвышенный образ мыслей, что ни в каком народе и ни в какой службе оно не может быть общим. …В средних и нижних степенях службы есть столь много механического, что нельзя и требовать от всех чиновников сего тонкого ощущения. …Следовательно, для большей части людей служба есть промысел; но из всех промыслов она есть наименее прибыточный[123].

Действительно, низкое жалованье и обременительная отчетность не способствовали качественному отправлению правосудия. За редким исключением все наказы в Уложенную комиссию Екатерины II обязательно включали в себя жалобы на судебные учреждения и просьбы разрешить дворянам выбирать из своих рядов судей самостоятельно[124]. Это им было позволено, но нареканий на работу суда не сняло. Раздражение против суда испытывали не только дворяне. «Подьяческий» дух судопроизводства посредством корыстных манипуляций с законом – отписок, приписок, выписок – стал распространенным образом культуры в XVIII–XIX веках. Он нашел отражение в поговорках, собранных Далем во второй половине XIX века – полтора столетия спустя после упразднения приказов и должностей дьяков Петром:

От черта отобьешься дубиной, а от подьячего полтиной. Вор виноват, а подьячий мошне его рад. Всяк подьячий любит калач горячий[125].

Важно подчеркнуть, что официально наименование канцелярских служащих дьяками прекратилось по требованию Регулярного регламента в 1720 году. Специальное предписание требовало: «в городах, в которых были прежде дьяки, в тех и ныне секретарям быть»[126]. Однако труд В. Даля указывает на то, что жизнь менялась не столь стремительно, как печатались законы.

С этой точки зрения интересно проследить, как появлялись новые и исчезали старые понятия, связанные с правосудием. Их изменения, равно как и их устойчивые траектории, отражены на страницах трех изданий словаря русского языка Академии Российской – 1793, 1822 и 1847 годов. Анализируя развитие терминов, обозначавших судебную экспертизу, можно обнаружить интересный сдвиг.

Так, из третьей редакции словаря в 1847 году исчезает понятие «правоискусник» и «правоискуство», бытовавшие ранее. Словарь 1822 года (как и 1793-го) знал «правоискусника» исключительно как умелого судебного практика и давал ему такое определение:

по знанию правоведения, упражняющийся в судебных делах для приведения в ясность правости или винности чьей при судебных решениях[127].

В словаре 1847 года такой эксперт уже назывался «правоведец – искусный в правоведстве, законоведец». При этом ничего не говорилось о судебной практике правоведца, которая ранее была основной компетенцией правоискусника[128]. Само же понятие «правоведство» объявлялось синонимом «правоведения» и определялось как «наука о правах, систематическое познание законов, законоведение» (курсив мой. – Т. Б.). Термины «правоведец», «правоведство» и даже «правоведение» были зафиксированы в словарях предыдущих редакций, но ни в одном из них применительно к данным понятиям не говорилось о «науке о правах».

Как видим, академический словарь русского языка зафиксировал важное изменение в понимании экспертизы в сфере правосудия. Если раньше она основывалась исключительно на практическом умении пользоваться законами, то постепенно право стало получать значение особой сферы знания – «науки о правах». Эта перемена была связана с развитием юридического образования, которое все больше отходило от обучения юношей