Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

Утверждение николаевской законности в 1830-х годах должно было защитить самодержавный строй от популярных на Западе универсалистских требований юснатурализма. Важно понимать, что «царство правды» в России всегда предполагало противопоставление неправде – внешней и внутренней. Под внешней неправдой понимались иностранные идеи о разных институтах «публичного контракта», определяющего границы власти монарха и народа – будь то суд присяжных, представительство или конституция. Внутреннюю неправду видели в «кривде» недостойного правосудия далеких от престола подьячих. В итоге национальный правовой порядок противостоял двум неправдам: структуре европейского конституционного устройства и «безо́бразной» практике отечественных судов.

Вместе с тем, взяв курс на укрепление национальной правовой традиции, нельзя было не учитывать западные идеи легитимной власти, известные просвещенным подданным. При помощи Сперанского император сосредоточился на видимом «гражданском образе» правления по закону. Однако зафиксированный в Своде законов порядок максимально точного применения статей Свода к любому судебному делу, по сути, повторял требования петровского Зерцала. А это мало отличалось от прежней практики исполнения приказов согласно военному началу в управлении, которую критиковал Сперанский.

Продолжением именно такого начала было требование в случае неясности законов в Своде обращаться к вышестоящему начальству для разъяснения. Даже если неясности не было, судебные места повсеместно должны были свои приговоры подавать губернаторам и в случае их замечаний изменять свои решения. Все это делало самодержавную гражданскую законность потенциально очень уязвимой, о чем писал Сперанский в записке, с которой мы начинали эту главу:

Когда большая часть судных дел восходит к высшему правительству и решается его волею, тогда все судебное производство становится пустым образом и самая тень закона исчезает.

Когда средние и низшие правительственные места и лица лишены власти и доверия, тогда все управление сосредоточивается в одном высшем его степени, и тогда вся ответственность тяготеет на нем одном, не разделяясь на места, ему подчиненные.

Таким образом, и естественные, и случайные причины, все соединяются к одному: к неудовольствию, к ропоту, к желанию перемен; и желания сии не есть какой-то непостижимый дух времени, какая-то таинственная и прилипчивая зараза; они есть следствия причин – ясных, простых и положительных[164].

Как видим, Сперанский полагал, что квалифицированным чиновникам на местах должно быть доверено самим принимать решения в соответствии с законом. Подозрительное отношение к ним и жесткие требования сверяться по всем спорным вопросам с центром требовалось оставить в прошлом. При этом Сперанский подчеркивал, что только приведением в порядок законодательства нельзя поднять престиж исполнения указов, необходимо также утвердить ценности «гражданского образа законодательства». Молодые дворяне из хороших семейств должны были своей службой повысить престиж суда, изменить прежней образ правления «приказами» и, как следствие, искоренить коррупцию и произвол. Между тем, будучи губернатором в Сибири, сам Сперанский часто вмешивался в работу судов и пересматривал их приговоры, видимо, из-за отсутствия квалифицированных судейских кадров[165].

Особый статус столичных «служителей правды» – правоведов складывался из нескольких составляющих. Помимо понимания привилегированного положения Училища и близости к трону, его выпускники воспринимали себя как новых лидеров дворянства. По сути, Училище правоведения создавало общероссийскую корпорацию специалистов-юристов гораздо более высокого статуса, чем те, кто имел отношение к суду и праву раньше. По мысли Сперанского, это было выгодно аппарату Верховной власти, перегруженному бесконечной перепиской с провинциальными чиновниками. Сановник откровенно писал, что главный враг практической реализации самодержавной законности – вовсе не якобинские идеи, а существующая невыстроенность отношений между разными уровнями власти и их взаимное недоверие и подспудная уверенность в недобросовестности. Это была давняя тенденция. Как показали исследования Д. О. Серова, в основе петровской политики в области правосудия лежало недоверие к чиновникам на местах, связанное с сомнениями в их компетентности. Модус недоверия, о котором напоминали угрозы наказания на Зерцале, заложил специфические формы судопроизводства – требования фиксации в журналах и книгах, необходимость утверждения низовых судебных решений высшими органами суда или администрации.

Провозглашенное «служение правде» в судах самых достойных юношей империи можно рассматривать как шаг к установлению доверия к суду со стороны монарха и со стороны подданных. Неслучайно основатель училища принц Ольденбургский презентовал каждому правоведу первого выпуска золотой перстень с выгравированным девизом respice finem[166]. Он был утвержден в качестве девиза правоведов[167] и содержал квинтэссенцию латинского выражения, в полной форме гласившего: «все, что ты делаешь, делай разумно, конец созерцая».

Этот девиз можно было прочесть двояко. С одной стороны, он как будто призывал действовать максимально рационально, просчитывая итог своих действий. С другой стороны, в качестве конца люди того времени могли предвидеть смерть и Страшный суд. Это двойное прочтение передает суть корпорации правоведов, соединявшей рациональные задачи упорядочивания судопроизводства и миссию «служения правде».

Рутинное понимание девиза правоведов проясняют воспоминания лицеиста И. А. Тютчева. Он писал, что перед отпуском воспитанникам зачитывался специальный документ, в котором им предписывалось вести себя прилично и соблюдать установленные правила, а в заключении напоминалось:

кто не боится всевидящего ока Божия, тот да знает, что все меры приняты к тому, чтобы проступки виновных не укрылись от бдительности начальства, а сами виновные не ускользнули от заслуженной ими кары[168].

Обещание кар будущим «служителям правды» за всевозможные проступки показывает, как работало специфическое воспитание правоведов. Их будущая роль изначально выходила за рамки точного исполнения законов, как этого по-прежнему требовало от всех судейских чиновников петровское Зерцало. Как будет показано в следующей главе, правоведы стали видеть себя деятелями «общественной безопасности» и защитниками «общественного правосудия». Так, на практике стали реализовываться идеи Сперанского о необходимом переходе к «гражданскому образу» правления. Этический модус этого перехода был продолжением традиции морализаторства в судебной сфере, начатой в петровское правление. Она, с одной стороны, подразумевала обличение корыстных судейских чиновников, а с другой, стремилась приспособить понятия подданных о правде и совести для государственных нужд.

Однако опора власти на этические понятия таила в себе определенные опасности, нараставшие по мере просвещения подданных. Их корень был в том, что совесть как «способность души судить»[169] была вне юрисдикции государственных законов. Как будет показано в третьей главе, язык, которым говорили о совести, был языком культуры, в XIX веке наиболее мощно проявившей себя в сфере литературы. Художественные образы и вызываемые ими чувства читателей развивались согласно своей логике, не связанной с государственным интересом. В следующей главе на примере необычной карьеры правоведа-публициста И. С. Аксакова будет показано, какие изменения привнесли «защитники правды» в судопроизводство, которое устойчиво представлялось как сфера беззакония и произвола.