Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

русского гражданского уложения статьи о гражданских правах французов, почерпнутые из недавно принятого кодекса Наполеона и чуждые русскому духу. Историк напоминал, что в Российской империи наличие или отсутствие гражданских прав определяется принадлежностью к определенному сословию, а не к национальной общности «русский»:

Кстати ли начинать русское уложение, например, главою о правах гражданских, коих в истинном смысле не бывало и нет в России? У нас только политические или особенные права разных государственных состояний; у нас дворяне, купцы, мещане и проч. – все они имеют особенные права, – общего нет, кроме названия русских[155].

Это очень важный момент. Налицо определенное противоречие в логике рассуждения. Карамзин писал, что прав и обязанностей «русского» не существует, поскольку разные социальные группы (и регионы) империи живут в отличающихся правовых реальностях, определенных государством. Однако, отвечая на вызов универсалистских начал постреволюционных наций (французов, американцев), историк указывал на необходимость определить национальные правовые основы. Для этого он предлагал свести воедино и систематизировать действующее законодательство в Своде, что, по сути, и сделал Сперанский, когда при Николае его вернули из ссылки и он снова возглавил работы по кодификации законов.

В этом круговороте идей рубежа XVIII и XIX столетий, времени, выражаясь словами С. Ф. Платонова, «великого перелома в духовной жизни человечества»[156], перехода от универсального рационализма к национальному романтизму, формировались представления современников. Наиболее ярким примером в этом отношении является записка 1823 года попечителя Казанского учебного округа М. Л. Магницкого. Бывший товарищ Сперанского, его правая рука в Департаменте законов Государственного совета, Магницкий, как и Сперанский, не имел юридического образования. Записка Магницкого называлась «Мнение русского дворянина о гражданском уложении для России»[157]. Уже в самопрезентации автора – «мнение русского дворянина» – есть заявка на «народность» в национальной самоактуализации, подчеркивание русскости автора и распространение личной позиции на все дворянство в целом.

Магницкий выступил ярым противником законодательных новшеств, считая их отравленными чуждым духом языческого римского и церковного католического права. Он предлагал создать «истинно русское» уложение, основанное на традиционных началах права отцов, то есть «согласное с Православием, все приличное самодержавной власти, обычаям и духу народа нашего собственного»[158]. Для этого, так же как Н. М. Карамзин, он предлагал собрать и систематизировать действующее законодательство на основе особой национальной системы права. Не имея возможности участвовать в кодификационных работах, попечитель Казанского учебного округа пытался отстоять чистоту российского права во вверенной ему сфере. В начале 1820-х годов в Казанском университете курс римского права был заменен на византийское право как более подобающий предмет для будущих российских юристов[159].

Мятеж декабристов в 1825 году, Июльская революция во Франции 1830-го и Польское восстание 1830–1831 годов показали, что разрушительные идеи все еще сильны. Легитимизм, который должен был гарантировать законное правление монархий, вошедших в Священный союз, оставался под угрозой опасных воззрений. Неудивительно, что после революции 1848 года последовала кампания против отвлеченных понятий иностранных теорий. Она была столь воинственной, что современники стали испытывать страх «заражения» вредным знанием, которое при этом нельзя было окончательно отринуть из-за его принадлежности к европейской культурной традиции.

Студент Московской Духовной академии вспоминал, как работала антизападная пропаганда в журналах:

Раз, с одним из своих товарищей… читал я в Вестнике Европы и встретил там странный отзыв о Канте, Фихте, Шеллинге и других идеалистах: их раскритиковал какой-то, не помню, ученый, едва ли не профессор, и, назвав помешанными, засадил в Желтый дом, или – не хуже ли еще – в тюрьму, как больных заразительных. Сначала мы поверили критике… думая: в самом деле, не безумие ли, что мы чтим всякие немецкие бредни и силимся их проникнуть, пожалуй, и сам угодишь в дом сумасшедших[160].

Как видим, подозрение к иностранному, от неправильного увлечения которым можно и пострадать, было вполне «в духе времени». Тем не менее образованные подданные настаивали на продолжении просвещения при условии правильного его направления, заданного новым ключевым словом – «положительное». Педагог И. М. Ястребцов[161], удостоенный Демидовской премии Министерства народного просвещения, в 1832 года писал, что после ряда заблуждений дух времени изменился:

Но какой дух нынешнего времени? Моральный? Геройский? Философский? Нет, ищущий физического благосостояния. Его можно охарактеризовать словом: положительный. После разных опытов человечество увидело, что прежде всего надобно обеспечить материальное свое существование, что за сим обеспечением приходят, так сказать, сами собою все прочие улучшения[162].

Для реализации просвещения в положительном смысле он предполагал три средства: «1. усиление промышленности машинами, 2. сообщение с разными краями света и народами, 3. утверждение обязанностей и прав каждого члена общества»[163].

Как видим, в представлении заслуженного педагога права прочно увязывались с обязанностями. Ястребцов и другие общественные деятели николаевского царствия подчеркивали, что решающую роль в новом просвещении должны были взять на себя дворяне – главное сословие империи. Именно они, как учил Берк, чтобы не потерять свою власть, должны были озаботиться гармоничным – «умственным и гражданским» – развитием молодежи своего круга.

С этой точки зрения создание Императорского Училища правоведения, быстро ставшего популярным у дворян, стало реализацией «положительного» гражданского просвещения. Освобожденные от обязательной службы престолу образованные и благовоспитанные дворяне становились просветителями в деле утверждения российского «гражданского образа» правления, к которому вел план Сперанского.

«Положительные начала» и борьба с «неправдой»

Подведем итоги. Стремление обрести особое российское право, объединяющее множественные правовые порядки разных социальных групп и отдельных регионов в Российской империи, порождало две взаимосвязанные тенденции. С одной стороны, как мы видели на примере воспитания правоведов, появилась апелляция к «правде» как неотъемлемой национальной основе «гражданского образа законодательства» в России. Эта широкая категория морально-нравственного дискурса должна была наполнить значением ту схему легитимного морального правления, которую сформулировал Сперанский. Если с петровского времени четко проговаривалось, что «царь-законодавец» охраняет правду, то в николаевское время конкретизировалось, что вся империя, начиная с императора, должна управляться на началах закона и совести, созидая «царство правды».

Такая трансформация планировалась при помощи новых видимых атрибутов законности: Свода как воплощения национального законодательства и когорты «служителей правды» – правоведов. Они дополнили старый главный символ законности – петровское Зерцало закона, грозившее судьям наказанием за нарушения порядка, предусмотренного многочисленными указами и законами. Прежний порядок «исполнения» указов в духе военной дисциплины сменялся новыми идеями об особой «народной правде» русского законного порядка. Эти идеи подразумевали возможность творчески участвовать в уяснении «правды» русской жизни.

С другой стороны, проверенный временем отечественный закон, закрепленный в Своде, в руках верных «служителей правды» должен был стать оружием против идей о возможности