Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

Ревизор-постановщик И. С. Аксаков: закон versus совесть

В своей известной книге Олег Хархордин показал, как обличение стало инструментом для выковывания личности советского человека[170]. Он ясно обозначил связь большевистской публичной «работы над собой » с православной традицией покаяния. Однако если подробнее рассмотреть опыт российской публичной сферы XIX века, то можно увидеть, что многие революционные практики большевиков, которые давно уже сравнивают с практиками разных религиозных сект[171], выросли из публичного морализаторства периода Великих реформ. Суд над личностью и средой, породившей преступление, является важным и еще не исследованным этапом публичного переосмысления взаимоотношений индивидуального и общего в стремительно модернизирующемся социуме позднеимперского периода.

Попыткам общественности осознать и справедливо оценить поведение современников, оказавшихся на скамье подсудимых, предшествовала проблематизация субъектности самих судей в общественном сознании. Процесс «рождения героя»[172] сопровождался интенсивной саморефлексией, отвечавшей внешнему импульсу популярного в России с конца XVIII века немецкого романтизма[173]. Под ее влиянием, как показал Николай Плотников, наиболее распространенной моделью взращивания собственной личности в российском образованном классе стала творческая индивидуализация. Желание публично предъявить высокие требования к себе и к миру стало восприниматься как признак формирования «осознанной» личности.

На таких ли людей рассчитывал Сперанский, когда сетовал на недостаток образованных дворян для государственной службы как на одну из самых серьезных проблем? Сам писавший в юности роман на французском языке[174], позже проектируя «образ гражданского правления» в Российской империи, он указывал на дефицит образованных людей, годных для государственной службы. Для уяснения истоков Судебной реформы важно понять, какими проектировались передовые судебные деятели и какой «образ себя» стремились создать сами правоведы.

В этой главе мы подробно остановимся на том, как противоречие между требованиями закона и совести привело молодого правоведа Ивана Сергеевича Аксакова (1823–1886) к разочарованию в государственной службе и юриспруденции, итогом чего стал переход на «другую сторону». Своему однокашнику-правоведу Ф. А. Бюлеру Аксаков писал:

Благородный чиновник, подлый чиновник, все равно, все чиновник, все жертва системы, ложной и гибельной, против которой надо вооружаться, которую надо вырвать с корнем, а не поддерживать[175].

Этой цели И. С. Аксаков посвятил свой труд издателя и публициста. Этический модус переустройства русской жизни по совести стал своего рода credo Аксакова, определенно резонировавшим с идеалами его образованных современников в 1840–1860-х годах. Практическая деятельность Аксакова по утверждению «Царства Правды»[176], как он писал в своем дипломном сочинении, стала заметным явлением общественной жизни. По свидетельству его сподвижника Н. П. Гилярова-Платонова, выражение «честен, как Аксаков» было «почти пословица»[177]. Для этой книги важно рассмотреть подробно, как с течением времени для Аксакова силой утверждения правды стал не закон, а обличение по совести, на пути которой этот закон нередко вставал.

В галерее портретов Аксакова – издателя[178], поэта, публициста, журналиста и социального философа – не хватает его четкого образа в качестве чиновника-юриста. Малоизученная[179] история Аксакова как правоведа, ревизора, чиновника особых поручений и коронного судьи, которая будет рассказана в этой главе, проясняет генеалогию его обличительных идей и практик. Опыт отрезвления Аксакова от службы несправедливому сословному закону помогает понять, почему набирал популярность модус возвеличивания совести как национальной внесословной ценности, которая шире и важнее закона.

Fiat justitia et pereat mundus! [180]

Да свершится правосудие и да погибнет мир! – такой эпиграф избрал для своего дипломного сочинения восемнадцатилетний Иван Сергеевич Аксаков, выпускник третьего набора Училища правоведения в 1842 году. Это сочинение, как и наследие Аксакова в целом, к которому мы еще будем обращаться в последующих главах, представляет собой яркое воплощение идей и практик поколения наиболее деятельных дворян, на деле включившихся в преобразование России с начала 1840-х годов. Изложенные в дипломной работе воззрения Аксакова о сути правосудия, имеющемся суде и суде желанном не только дают представление о дореформенном правосудии. Они позволяют ознакомиться с генеалогией взглядов на судопроизводство тех деятелей, которые в момент проведения Судебной реформы 1864 года вышли на передний план.

Отпрыск старинного дворянского рода Иван Аксаков был сыном писателя и богатого помещика Сергея Тимофеевича Аксакова (1791–1859), владевшего 800 душами в Симбирской и Оренбургской губерниях, младшим братом известного славянофила Константина Аксакова (1817–1860) и судебного деятеля Григория Аксакова (1820–1891). По свидетельству А. Ф. Тютчевой, супруги И. С. Аксакова, в родовом гнезде Аксаковых царил особый дух просвещения. В барском доме не была выделена детская комната в качестве особого пространства, да и отдельная, обособленная от взрослых членов семьи жизнь детей под руководством педагогов не практиковалась[181]. Так, например, Аксаков с десятилетнего возраста читал газеты, и наказанием для него было лишение этой возможности за какую-нибудь провинность. Возможно, поэтому в Иване Аксакове рано сформировалось очень серьезное отношение к себе и своим обязанностям, которое отмечали впоследствии знавшие его люди.

В 1838 году пятнадцатилетний Аксаков стал воспитанником Училища правоведения; там же с 1836 года, то есть с первого года работы Училища, обучался и его брат Григорий. В 1842-м он окончил Училище и представил выпускное сочинение «О характере уголовного процесса», эпиграф к которому вынесен в заглавие этой части[182]. Категоричность выбранного им латинского выражения примечательна: она отражала тот мессианский дух, которым проникались воспитанники Училища.

Судя по дипломному сочинению Аксакова, миссия правоведов доходчиво разъяснялась воспитанникам и глубоко укоренялась в их сознании. Однако юношеский максимализм выпускника Аксакова в ее понимании привел к некоторой односторонности его тезисов, на что и указал экзаменатор в комментариях на полях работы. Но поскольку правовед, по мысли создателей Училища, не должен быть «ученым», выказывая лишь общее правильное понимание теории применительно к российским реалиям, то его категоричность была извинительна.

Какого рода специалисты были уполномочены оценить именно практическую готовность правоведов к делопроизводству? Тут требовались как теоретическая подготовка в юриспруденции, так и опыт государственной службы. На курсе Аксакова дипломные сочинения проверял Герман Антонович Гизетти. Выпускник юридического факультета Дерптского университета, он получил степень доктора права в Кёнигсбергском университете за диссертацию «Specimen principiorum generalium juris Russiae de delictis et poenis»[183]. Служил в Сибири, а потом был привлечен Сперанским к работе комиссии по проверке Свода законов и к преподаванию в Училище правоведения.

Яркой чертой рассуждения Аксакова о правосудии является то внимание, которое он уделяет соотношению права и морали. Оно интересует выпускника-правоведа не только в теоретическом, но и в практическом смысле. Аксаков исходит из посылки о принципиальной разнице этих взаимосвязанных понятий. Особый интерес представляет то, что на полях рукописи