Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

Но против ябеды ничто не помогает[212].

Обличительный пафос «Ябеды» в целом был направлен на личные пороки действующих лиц комедии. Как подчеркивала исследовавшая российский театр XVIII века Элиза Виртшафтер[213], российские драматурги в те годы активно включились в просвещенческую программу императорской власти по переработке старых форм допетровской жизни. «Преображение» холопа московского царя в морально автономного, на европейский лад образованного подданного, истинного сына (или дочери) отечества было главной педагогической целью театральных представлений XVIII века. Основная задача утверждения общественного блага сводилась к «преображению» или правильному развитию личности, а не к изменению социально-политических структур.

В XIX веке эта традиция изменилась. Под воздействием значимых мировых событий и новых человеческих знаний трансформировались представления об отношении образованных подданных к государственным учреждениям[214]. Посыл пьесы Аксакова существенно отличался от обличительного пафоса «Ябеды». В ней были показаны уже не личные пороки, а несправедливое устройство системы. Подобное изображение суда перед публикой развивало те же идеи, которые Аксаков высказывал ранее как чиновник-ревизор и как заместитель председателя суда в Калуге. Если Аксаков в самом начале своего пути в 1845 году отделял государство-систему от общества и считал, что против системы нужно вооружаться, то какую роль он отводил суду в действительном и желаемом государстве?

Реальный суд и суд на сцене: контрасты

Если сопоставлять ревизорские отчеты Аксакова о реальном суде в Астрахани и его пьесу о вымышленном суде, то в первую очередь можно заметить внешнюю качественную разницу между ними – контраст захолустья и «приличного» суда. Молодой правовед писал родным из Астрахани, что картины убогой провинциальной жизни напоминали ему строки из Гоголя. Не только бедность, плохая пища и скверные бытовые условия бросались в глаза молодому чиновнику. Особо он отмечал ничтожность и ограниченность интересов местных жителей:

Удивительно, право, как люди могут жить покойно и счастливо в такой глуши, безо всяких интересов, или с такими мелкими интересами, в такой грязной жизни, что жалко, просто жалко. …Нет уж, я в уездном городе ни жить, ни служить никогда не намерен[215].

Возможно, такое неприятие провинциальной жизни у амбициозного правоведа Ивана Аксакова вызвал контраст с его прежней службой. До своего назначения в ревизорскую комиссию Гагарина он был занят в весьма амбициозном и новаторском проекте. Как чиновник Сената он принял участие в комиссии молодого реформатора Николая Милютина по составлению нового городового положения (было принято в 1846 году для столиц и Одессы)[216], в котором отчетливо присутствовал реформаторский дух – новые представления об ответственном самостоятельном участии подданных в управлении[217]. Этот дух, казалось, был совершенно чужд тем реалиям, которые застал Аксаков в Астрахани. Даже модная круглая шляпа, которую он носил в столице, в глухой провинции выглядела нелепо, о чем Аксаков сообщал родным: из-за того что носить ее было «неудобно», она была заменена на фуражку.

Тем примечательнее, что в «Судебных сценах» он изобразил совсем другую обстановку суда более высокой ступени – губернского – и не столь далеко расположенного от столицы. И Калужский губернский суд в 180 километрах от Москвы действительно мог стать прототипом суда из пьесы, так как жизнь в Калуге была не так далека от московских реалий и не похожа на уездную глушь. Прибыв туда в 1845 году, Аксаков даже обзавелся приличной для передового человека обстановкой. Так, в письме родным он сообщал, что приобрел у итальянца бюсты Шиллера, Гейне и Наполеона[218]. Суд в таком продвинутом месте тоже был вполне приличным, а не простодушно запущенным, как в далекой Астрахани. Что же он собой представлял?

Этот хорошо обустроенный суд кардинально отличался от стесненного и беспорядочного судебного пространства в Астрахани. В специальном разделе «Внешнее устройство суда» своего ревизорского отчета Аксаков указывал на следующие нарушения закона в Уездном суде:

Комната присутствия так тесна, что в ней не устанавливается стол для протоколиста, как предписывается 49 ст. 2 тома Учрежд. Губерний издания 1842 г. Отдельной прихожей нет, но вход с лестницы прямо в комнату, где помещается гражданское Отделение канцелярии. Столы в канцелярии не только не покрыты сукном, но не имеют даже замков на ящиках, в противность 65 ст. 2 тома Свода законов[219].

Напротив, в пьесе устами основных героев Аксаков несколько раз подчеркивал, как хорошо устроено присутственное место – «чисто и опрятно». Аккуратность и внешний порядок присутствовали и в бумагах суда, о чем не без удовольствия говорил председатель суда. Из его слов следовало, что и у министра, и у губернатора его уголовная палата на хорошем счету. Вслед за председателем и сами заседатели благодушно считали, что служат «честно».

Эту так называемую честность подчеркивал Аксаков, когда писал во введении к пьесе, что стремился изобразить не вопиющие злодейства, а обыкновенную жизнь суда, которая может показаться зрителям только «смешной и пошлой». Поэтому в пьесе «выставлены даже не взяточники, а люди „честные“ и даже добрые», готовые принять и простить

грехи, которые чествуются «грешками»; те пороки, которые извиняются легко, уживаются с снисходительною совестью, живут рядом с хорошими свойствами души, принимают даже какую-то вполне искреннюю, добродушную физиономию, убаюкивают самое сознание какою-то особенною простосердечною логикою[220].

Простосердечное беззаконие Аксаков встретил впервые именно в убогих астраханских судах. Приступив к своим обязанностям со всей серьезностью, молодой правовед был поражен наивной безответственностью чиновников ревизуемых учреждений[221]. В письме родным 22 января 1844 года он писал, что в судебных учреждениях наиболее возмутительными являются не убогость понятий о законах и беспорядок в делах, а несознательность чиновников:

В здешнем суде нашли мы такое наивное невежество законов и служебного порядка, что члены «оного» не только не умели приготовиться к прибытию ревизора, но даже и в оправдание свое приводят то, чего не скажет и последний писарь в сенате. Видно они воображали, что земский суд такое место, которому сам бог покровительствует, а городок их такой городок, от которого хоть три ночи скачи, ни до какого государства не доскачешь[222].

Как должны были подготовиться к ревизии чиновники? Их отчетные документы и разные книги учета движения дел должны были быть в порядке – именно на них концентрировали внимание проверяющие. Это было известной практикой, поскольку начиная с 1722 года сенаторские ревизии стали важным элементом контроля правильности исполнения законов чиновниками на местах[223].

Сенаторская ревизия П. П. Гагарина отличалась явной воспитательно-исправительной задачей, чем