Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

показать, используя в своей пьесе важный лейтмотив: вся болтовня заседателей и их механическое подписывание приговоров проходят на фоне арестантов-крестьян, в течение целого дня ждущих решения своей судьбы.

Несправедливость суда над непривилегированными подданными

Любопытно, что в своих ревизорских отчетах 1844 года Аксаков не выделял сословную несправедливость приговоров суда как отдельную проблему. В отчетах сенатору Гагарину он концентрировался на систематическом пробуксовывании требований закона по нескольким направлениям, совпадавшим в земском и уездном судах:

• медленность;

• неправильная сдача в архив неоконченных дел;

• совершенное упущение некоторых дел и предписаний из виду;

• беспорядочность в производстве следствия;

• уклончивость в исполнении предписаний[250].

Аксаков относил незаконные решения в отношении крестьян в то время к последней группе нарушений в работе судов – к уклонению судей от исполнения предписаний законов. Как предполагал бороться с ними ревизор – титулярный советник? В соответствии с миссией правоведов[251] он видел свою роль не только в том, чтобы найти нарушения, но и в том, чтобы дать мощный импульс к их исправлению в будущем.

В работе с астраханскими чиновниками Аксаков разработал особую систему. Зафиксировав нарушения, ревизор требовал от чиновников деятельного исправления ошибок. Вот как в письме родным он подчеркивал воспитательный эффект своей системы: «Все замечания кладутся тут же карандашом, потом приводятся в порядок, и я делаю судье запросы, на которые он обязан мне давать письменное объяснение, так что каждое упущение очищено или сознанием, или достаточным оправданием» (курсив мой. – Т. Б.)[252].

В отчете он записывал, что «разъяснил» уездному судье Законы о состояниях – ту часть, в которой прописывалось, что помещики должны

обязываться подпискою в нечинении ищущим вольности побоев и наказаний без ведома Полицейского начальства.

Это разъяснение потребовалось потому, что в соответствии с интересами дворян в Астрахани не помещики, а сами ищущие вольности крестьяне облагались дополнительными требованиями. Не помещики подписывали гарантии в нечинении наказаний желающим выкупиться крестьянам, а крестьяне облагались дополнительными обязательствами. Помещики же безнаказанно их истязали, хотя по закону обязывались не только воздержаться от побоев, но и дать письменную подписку об этом. Аксаков удовлетворенно отмечал в отчете: «В следствие моих замечаний Судья уведомил меня о том, что в уездном суде сделано постановление о обязании помещиков подпискою»[253].

Такое же нерадение проявляли уездный и земский суды в решении вопросов, касающихся нижних сословий вообще и инородцев в частности. С возмущением Аксаков писал о том, как на два года уже затянулось решение вопроса о судьбе девочки Прасковьи, прижитой крепостной крестьянкой с матросом Данилою Васильевым. Губернское правление прислало ее дело в Уездный суд, чтобы «сделать по этому предмету заключение: следует или Прасковью возвращать в помещичье владение, или оставить при отце?» Ревизор Аксаков указывал, что, пока уездный суд затягивает решение этого дела, закон не соблюдается – ведь матрос не подлежал гражданскому суду. Даже для его допроса по закону нужно было призвать депутата, «чего не сделано»[254].

Смиренно ждущие приговора крестьяне в пьесе, как уже говорилось, присутствовали на заднем плане как незримые свидетели бесконечно попусту болтающих судей. Им уделили внимание только в заключительных явлениях пьесы. Уже когда судьи собрались ехать на светское мероприятие, в присутствие наконец вводят крестьян-арестантов. Они показаны Аксаковым преступниками поневоле – в драке они убили вора. Секретарь зачитывает, что они оправдывали себя тем, что «выведены были из терпения бездействием будто бы земской полиции и грозящим им разорением»[255]. Крестьянка с грудным ребенком обвинялась в том, что не донесла на них. Крестьян приговаривают к каторжным работам, а мать младенца – к поселению в Сибири. При этом другую крестьянку, которую уличили в воровстве, суд отпускает с формулировкой, принятой в дореформенном судопроизводстве: «оставить в сильном подозрении». Затем отдельно оглашается приговор крестьянину, обвиняемому в организации неповиновения помещику и «в неоднократной подаче незаконных просьб государю императору». Если предыдущие обвиняемые кланялись иконам после оглашения приговора, то «зачинщик неповиновения» объявляет, что хочет обжаловать приговор, но его уводят конвоиры. Как бы смягчая резкий эффект от его недовольства, секретарь поясняет: «Да-с, он, видно, не знал, что ему можно жаловаться только после наказания, уж из каторги…»[256].

До отправки на каторгу или в Сибирь всем преступникам назначались телесные наказания, которым не подвергали дворян. Четкое разделение представителей сословий на тех, в отношении которых допустимы или недопустимы телесные наказания, поддерживало строгую социальную иерархию. Так, ревизор Аксаков ставил на вид астраханскому уездному суду неправильное наказание коллежской регистраторши с сыном за побои мещанки. Виновные в побоях не могли быть посажены на хлеб и воду, так как это являлось телесным наказанием, недопустимым для дворян.

Конец пьесы заострял проблему справедливости представленного на сцене правосудия. Строгие приговоры крестьянам нарочито контрастировали с законной безнаказанностью помещика Жомова, избивавшего своих крестьян и гувернантку. Но к такому открытому обличению дворянского правосудия Аксаков пришел, только выйдя в отставку. Из Астрахани же он вернулся блестящим молодым чиновником с прекрасными перспективами на службе, в значительной степени удовлетворенным своим вкладом в работу ревизии. Показательная ревизия Гагарина была отмечена как весьма успешная, а ревизор Аксаков выделен особо. По представлению Гагарина Аксаков был в июне 1845 года «Всемилостивейше пожалован в Коллежские асессоры»[257], в тот чин, о котором мог только мечтать Хлестаков из гоголевского «Ревизора».

«Благородный чиновник, подлый чиновник»

По окончании ревизии Аксаков вернулся к своей прежней службе в московский Сенат. И тут его ждала интересная перемена ролей. В письме товарищу-правоведу Ф. А. Бюлеру он с негодованием писал, что в преддверии ревизии из Санкт-Петербурга его работа в присутствии стала невыносимой. На Аксакова возложили бессмысленную работу – «очковтирательство» столичному ревизору (на что не хотели тратить время даже осуждаемые им астраханские чиновники). Будни Аксакова теперь были заняты совершенно бессодержательным заполнением пустого места в бумагах:

«У нас в настольных реестрах слишком много белого места, надо исписать, непременно исписать, а то министр подумает, что мы ничего не делаем»… – говорит мне вчера ст<атский> сов<етник>, двора его и<мператорского> в<еличества> камергер, состоящий за обер-прокурорским столом Ханыков, глупое полено[258].

Из других писем Аксакова видно, что вызывавшая раздражение сенатская нервотрепка по поводу предстоящей ревизии отвлекала его от поэтических трудов. Стихи Ивана Аксакова, до того известные лишь людям его круга, с начала 1845 года стали публиковаться[259]. Аксаков снискал похвалу Н. В. Гоголя, который с одобрением отозвался о гражданском пафосе молодого поэта: «В