Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России - Татьяна Юрьевна Борисова

Проштрафится, бывало, Дракин – сейчас к Расплюеву.

– Так и так – беда!

– Опять изувечил?

– И всего-то одну плюху… не понимаю даже, что с ним случилось: как закатился!

– Ладно.

Едет Расплюев к Хлобыстовскому, от Хлобыстовского к другому Дракину, от другого Дракина к Гвоздилову, всем говорит: так и так. Посудят, порядят между собой и определят: стоять. Сейчас наведут это на них пушку – стоят. Пустят врассыпную картечью – стоят. Науськают шавок таких, что и в уши, и в нос, и в глаза вцепятся, – стоят. На все про все один ответ: знать не знаем, ведать не ведаем, а должно полагать, случилось с ним это от нетрезвой жизни[241].

Дальше Щедрин разъяснял, что взаимная преданность основывалась не только на родственных связях, но и на понимании «общих слабостей»:

Все мы были люди, все человеки, все чувствовали свои слабости. Если виноват Хлобыстовский, виноват Расплюев, виноват Гвоздилов – могут ли они друг перед другом нос задирать? Ну, и выходила у нас тут дисциплина… настоящая, естественная, так сказать, дисциплина. …Большею частью тем и оканчивалось, что пошумят, пошумят между собой (дворяне. – Т. Б.), а потом и определят: стоять! А почему стоять? а потому, государи мои, что тронь из нас одного, куда ж бы девались все прочие? Ну, и опять наводят пушки, опять напускают шавок – не шелохнемся, все как один! Что ж бомбардиры-то наши? а вот что: попалят, попалят, увидят, что втуне, – и разойдутся[242].

В пьесе Аксакова мы видим такую же историю: преступное поведение в отношении женщин неблагородного происхождения и жестокие наказания крестьян воспринимались в уголовной палате как понятная слабость. Судить за такое было неприлично, и, как утверждал Жомов, только бесчестные, корыстные судьи низкого происхождения могли дать ход таким делам. И именно от них, от таких «шавок» защищали друг друга люди чести, дворяне[243].

Честь дворян как этическая основа порядка вообще и правильного судопроизводства в частности[244] стала отчетливо проблематизироваться с начала XIX века[245]. Уже упоминавшийся в первой главе судебный деятель николаевского времени М. А. Дмитриев подчеркивал, что только обеспеченное потомственное дворянство с традициями чести могло быть опорой справедливого правосудия. В этом его убеждал опыт собственной семьи. В своих мемуарах «человеком непоколебимой справедливости» он называл деда – богатого сызранского помещика екатерининского времени, любившего выезжать в город в сопровождении небольшой свиты[246].

По делам своих имений дед Дмитриева был прекрасно осведомлен в законах о межевании, «а будучи богат, он никого не боялся и потому, при разговоре о делах, был гроза сызранских судей». Убогие познания в законах местных судей и их недостойное поведение мемуарист передавал в двух семейных анекдотах. В одном дед стыдил сызранского судью за то, что тот законы не читал: «Ох, пробовал читать, батюшка! – отвечал судья. – Ну и что же? – Хуже выходит!»

Вторая история о справедливом деде обличала хозяев продажных судей – сутяг-дворян, незаконно отсуживавших землю у малосильных соседей. Когда хитрый и корыстолюбивый дворянин Василий Борисович Бестужев попытался незаконно «оттянуть судом землицы» у деда Дмитриева, тот сделал публичное заявление. Когда в гостях зашла речь об их тяжбе, дед Дмитриев прямо сказал Бестужеву, что не даст ему отсудить свою землю, но готов переписать ее на Бестужева, если тот при всех признает, что тяжба незаконна. Жадный Бестужев после некоторых колебаний сделал это, и дед исполнил свое обещание. Далее Дмитриев с удовольствием описывал, что с тех пор сутяга Бестужев перестал существовать для деда. Даже когда Бестужев бывал в доме деда по случаю приезда его сына, с которым Бестужев вместе служил в гвардии, хозяин вообще с ним не разговаривал, намеренно игнорируя его.

Приведенная семейная история является свидетельством не только болезненного самолюбия богатого старика. Сам Дмитриев-внук видел в поступках деда проявление справедливости и чести, свойственных лучшим представителям дворянского сословия. Но есть в ней и ценное, не отрефлексированное Дмитриевым-внуком общее место: небогатые, не обладающие честью судьи, пусть даже и дворяне, не могли обеспечить правильный ход правосудия.

В целом в николаевское время отчетливо прослеживается тенденция романтизировать дворянство, которое в качестве морального авторитета и чести нации было способно деятельно участвовать в жизни страны. Свидетельство этому мы можем найти, например, в стихах графини Евдокии Ростопчиной. И в заметках А. С. Пушкина «О дворянстве» (1830) речь идет об особых правах российского дворянства – праве собственности и праве «частной свободы». Право «частной свободы» было следствием права собственности и поэтому накладывало некоторые обязательства. Пушкин считал, что, поскольку дворянство богато, оно может не трудиться, посвящая свое время защите народа. Но для этого дворянство обязано быть просвещенным и учиться «независимости, храбрости, благородству (чести вообще)». Признавая, что эти «качества природные», то есть принадлежат всем людям вне зависимости от социального статуса, Пушкин указывал на то, что «трудолюбивому классу» развивать их некогда[247].

Непросвещенные, хоть и богатые дворяне – сутяга Бестужев, взявший продажных судей на содержание в Сызранском уезде, и изображенный Пушкиным в «Дубровском» помещик Троекуров – люди без чести, а потому они не могли стать защитниками народа. На их фоне декабристы пытались делом утверждать другую модель честной достойной службы, в том числе и на судейских должностях, совсем не престижных.

О новаторстве такого социального эксперимента говорит яркий эпизод из воспоминаний декабриста Пущина. Осуществляя собственным примером идейную программу перерождения государства, красавец аристократ Пущин сменил свой конно-артиллерийский мундир на гораздо более скромный мундир надворного судьи[248]. В нем в 1824 году на балу московского генерал-губернатора Голицына он танцевал с губернаторской дочерью. Увидев эту картину, московский «туз» князь Юсупов не смог скрыть своего изумления: «Как! Надворный судья танцует с дочерью генерал-губернатора? Это вещь небывалая, тут кроется что-то необыкновенное!»[249] Обратим внимание на слово «кроется». Действительно, декабристы действовали с умыслом, и когда умысел проявился во время бунта, то «необыкновенные» танцы прекратились.

Яркий эпизод с танцем губернаторской дочери и надворного судьи наглядно показывает, что суд в николаевское время был местом, где достойным людям было находиться зазорно. Неслучайно в пьесе Аксакова рассуждающий о справедливости дворянский заседатель Жабин сетовал на то, что бумаги судебных дел написаны отвратительными почерками: это подчеркивало контраст его благородных намерений и дикости канцелярских судебных порядков. Общим местом было представление, что в суде правят канцелярские крючки и корыстные заседатели от сословий, решающие судьбы людей с возмутительной безответственностью. Именно ее Аксаков-драматург стремился