Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск им. В. Г. Белинского - Альманах Российский колокол

Сам по себе этот монолог, возможно, был бы тоже всего лишь публицистическим эскизом по типу «так было!», без всяких «изысков», но когда есть контекст, само то бунинское «легкое дыхание», Слово взрывает сознание читателя, как оно взорвало автора:

«А что с новым ощущением, с желанием, с тягой заботиться самому? Взрослость – ответственность, ничего более. С какого же возраста ты без подсказки делишься личным, бросаешься на обижающего не тебя, жалеешь ушибленного? И первые, кого ты жалеешь и с кем делишься, – все те же мать и отец, бабушки-дедушки, тети и дяди, плюшевые мишки и беленькие котики. И вот… Она, она – твоя половинка, половинка души и тела, в полноте с которой благословенны дети. Дети! Твои дети. Так требующие твоей заботы, жаждущие получать, принимать. Требующие тобой гордиться. А ведь есть еще призвание и ремесло – дело твоей жизни, твой талант, который тоже ищет и ловит тебя.

В какой-то момент ты осознаешь свое счастье только как свободную, своевольную жертвенность. Только так. В этот-то момент твоя любовь и становится силой. И теперь все твои тревоги и муки, стыд и страдание, твоя главная и постоянно рвущая сердце боль – в бессилии или ненужности твоего самопожертвования. Опять, опять боль! Любовь-боль!»

Кажется, вся повесть Дворцова со своими ее наворотами и характерами и была написана лишь ради этого отчаянного монолога, когда Вадим бежит, и все остальные линии Тины, Нади, Микулы и прочих превращаются лишь в фон, декорации этого ощущения Любви, которая становится материальной, превратившись в золу и пепел. Он бежит до усадьбы и, конечно, не успевает. В таких случаях никогда не успевают. Никогда! Ни в жизни, ни в книгах.

Хому Брута берет милиция, так как тот берет поджог на себя. «Хома не вину взял, Хома жить без нее не захотел! Ты, чурка с глазами! Не можешь в такое врубиться? Он-не-захотел-жить-без-любимой-женщины! При чем тут все остальное? Все остальное…»

Напоследок остается лишь объясниться с Надей. Перед поступком Хомы все как-то меркнет и становится карикатурным.

«Ведь чуть было в любви тебе не объяснился.

– Не жалей. Скажешь сгоряча и попадаешь к своим словам в заложники. Начнется остывание, а отступиться стыдно. Произнесенное – держит.

– И плющит. Ладно, давай прощаться?

– Давай. – Надя тоже встала».

Василий Дворцов пытается оставить надежду перед грядущей встречей с Надей. Но выглядит все это неубедительно:

«А я осенью в армию пойду. Вернусь Героем России. Тогда и приеду к тебе.

Надя вдруг придвинулась и поцеловала меня в щеку:

– Тогда – приезжай».

Вряд ли эта встреча состоится, но автор всеми силами цепляется за эту надежду и оставляет ее читателям. Вот это торжество сверхзадачи, ИДЕИ перед голым сюжетом всегда отличало и отличает простую беллетристику от русской литературы, Поль де Кока от Гоголя, Булгарина от Пушкина.

Прочитав последние строки того же Василия Дворцова, понимаешь, что сюжет, стилистика, все вообще – это лишь подручный инструментарий для авторского комментария на вечные библейские истины. И автор здесь лишь какой-то проводник, сталкер для чувств грядущего читателя. Говоря словами Горького, русский писатель – чувствилище своих грядущих читателей, а не некий самовыражатель.

И что с этой высоты все деланные рассуждения о «новых традиционалистах»! Не получается ничего «нового»! На поверку вся новизна является лишь очередной порцией складной беллетристики на тему дня.

Помните, как поднималась на щит Ирина Денежкина с ее суперэротическим реализмом?! Помните, какой экстаз вызывали полужурналистские опусы супермена Прилепина с его поисками героя, не отягощенного моралью?! Помните, как в поисках «нового слова» смаковался Акунин?!

Несть числа литературным экзерсисам! Авторы сменяются, как в калейдоскопе, мельтешат, пытаются эффектнее поймать волну. Кто на эпатаж ставку делает, кто на отсутствие эпатажа.

Теперь вот Тулушева старательно пытается штамповать свои типажи, выписанные один в один «из жизни», доказывая, что «один в один» – это и есть самое то, маскируя неумение сказать что-то большее социальностью и остротой темы. Дескать, мне дыхание от волнения сперло! Однако, как ни щекочи под мышками, а сюжет сам по себе литературой не становится.

«Под ногами замелькали бледные от засухи черточки тротуарной плитки», – пишет та же Тулушева. Типа это идет сирота Сашка. И сдается, что дело тут не в минимализме образных средств, а в совсем ином.

В том, что после спецвыпуска журнала «День литературы» властно что-то требует открыть томик Достоевского или Шолохова. Или Дворцова. Или Переяслова. Открыть то, где есть именно традиция русской литературы. Вечная, непреходящая традиция!

Не суррогаты, не длинные путаные объяснения, почему мы не можем сейчас писать как Достоевский. А именно тот чистый источник, который и превращает Время и Пространство в непреходящую, вечную Эмоцию.

Да, это очень трудно. Это почти невозможно сейчас в рыночное время ЕГЭ, креативных юных губернаторов и раздувающихся от важности детей, которым надоело «быть маленькими, миленькими», но кто сказал, что должно быть легко!

Почему русскую литературу сейчас буквально заставляют переходить на доширак «новых традиционалистов»?! Может, все-таки наваристый станичный борщ от Шолохова повкуснее будет! И если блины идут комом, то, может, не комки, получившиеся у незатейливых кулинаров, хвалить нужно, а в соседнее кафе, то есть библиотеку, зайти?!

А первое условие для любого поступательного движения вперед – традиция. Без традиции не обходился никто. Не обойдутся и «новые традиционалисты», которые однажды отбросят свою приставку «новые», когда получат все желаемые ими чины и литературные премии, и взахлеб сядут за чтение Достоевского, Шолохова, Дворцова… И Переяслова, конечно.

Обидно как-то, особенно за последнего. Отрезали человека по ухо, и осталось от хорошего писателя одно оно – ухо. Этакий Ван Гог по-русски.

Листвина Ирина

Листвина Ирина Исааковна родилась 23.04.1944 в Новосибирске. В трехмесячном возрасте была доставлена родителями в эшелоне в послеблокадный Ленинград. Окончила среднюю школу (1961 г.), ленинградский институт ЛИТМО (1966 г.) и четыре курса вечернего отделения филфака ЛГУ (1970 г.).

Работала около двадцати лет техническим переводчиком на одном из ленинградских ЛНПО. В первые годы перестройки перепробовала ряд новых профессий – от замещения библиотекаря в Доме творчества писателей в Комарово (плюс договорная переводческая работа)… и так далее, вплоть до рассылки финских детских Библий во все регионы РФ.

В настоящее время живет (от недель до месяцев) то в Санкт-Петербурге одна, то в г. Хайфа (Израиль) в семье сына.

Недавно в издательстве «Геликон Плюс» (СПб.) вышли две книги