Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск им. В. Г. Белинского - Альманах Российский колокол

Олеша приводил в своей книге «Ни дня без строчки» воспоминания скульптора, снимавшего маску со Льва Толстого, о том, как это действо разворачивалось и как к раствору прилипла борода. У «новых традиционалистов» тоже постоянно что-то прилипает, но вдруг счастливым образом бесконфликтно отлепляется само, так как нет в реальности ни Льва Толстого, ни его бороды, а есть лишь пафос молодости и газетный репортаж, где существует один критерий истины: так было!

Сергей Морозов в названном номере журнала пробует свести этот феномен как к генеральским амбициям Андрея Тимофеева, который наиболее последовательно пропагандирует «новых традиционалистов» и себя любимого в их авангарде, так и к ожиданиям общества вообще: «Кто-то же должен "ворваться”». Но вряд ли это до конца справедливо.

Скорее всего, дело здесь именно в том, что новая поросль не осознанно что-то выбирает, а всего лишь действует методом тыка. Она не знает ни Горького толком, ни даже Переяслова. Чукча – не читатель, чукча – писатель, извините уж, дорогие чукчи, что так сейчас литературная верстка легла!

Показательной для понимания текущего процесса представляется повесть Василия Дворцова «Кругом царила жизнь и радость» [название дано по строке из Аполлона Майкова]. Повесть давняя, опубликованная в журнале «Москва» еще в 2012 году, но, как водится в современной чукотской России, совершенно не прочитанная. Да и – самое главное! – автор тоже секретарь СП, а значит, «новыми варварами» в обязательном порядке тоже должен быть сметен.

Густая, сочная, мясистая проза. С точными портретами, с говорящими деталями… Живописно и упруго Дворцов подбирается к своим героям:

«За не особо чистым стеклом затяжные болотистые массивы сизо-черного ельника неожиданно расступались в подножиях приплюснутых холмов, импрессионистски рябящих сосенно-березовыми или кленово-липовыми гривами. Мелкие изгибистые речушки забавными петлями распахивали пустынные луговые поймы, дальнюю дымку на горизонте царапали то полосатые трубы, то блестящие колокольни. И вновь мельтешило беспросветно-плотное стояние вдольдорожных елей».

Часто сейчас возникает соблазн объявить все это ненужным многословием, художественными излишествами. Михаил Тарковский прямо так и припечатывает: «Буйная метафорика, изысканность описаний были бы неуместны в том суровом, скупом на выражение эмоций, а тем более на многословные описания их мире… Не до изысков, когда надо успеть помочь, потом поздно будет».

Поздно? Паровозик из Ромашково говаривал иначе. Или незрелость авторского «я» всего лишь маскируется бегством от него. Впрочем, к мотивам художественной подмены вернемся чуть позже.

А пока герой Дворцова едет в электричке, и от языка, которым он говорит, очевидно, напрямую зависит, куда именно он приедет. Не просто в «ярославском направлении», а духовно. Героя позвал в путь телефонный звонок Микулы, его соратника по недавним духовным поискам «неофитов-чайников» (юмор в отношении себя любимых, кстати, «новые традиционалисты» очень не любят).

Путь приятелей лежал к «литературному и историко-архитектурному музею-заповеднику областного значения», где «Микула уже третий месяц трудился сторожем, дворником и разнорабочим с проживанием, питанием и консультированием по будущему диплому».

Вскоре состоялись и первые знакомства Вадима Староверхова со скромным прозвищем Стар. С Хомой Брутом, он же Богдан Фомич Карачун по паспорту, и с Надей, дочерью директора музея Модеста Александровича Федорова-Давыдова.

«Я обернулся на колокольчиковый голосок. Из-за плеча отчего-то засутулившегося Микулы выглядывала светловолосая и бледноликая девушка-девочка. В белом, часто насборенном платьице-сарафанчике. Длинненькая. Тощенькая. Какая-то полупрозрачная. Мне на миг даже страшно стало: ну кто ж эту снегурку на солнце-то выпустил? Дотает ведь окончательно».

Именно Надя и расскажет потом главному герою повествования о Поэте, которому посвящен музей. И вот настанет время игры в карты. Где же еще и вести мировоззренческие споры отцов и детей как не за карточным столом?!

«Модест Александрович примиряюще-громко захлопал неожиданное столкновение.

– Господа, а действительно, в каком неизменном постоянстве жизнь подает каждым новым детям древние этапы взросления. В том числе это вот извечное возрастное сыновнее отцеотрицание. Браво, жизнь! Все повторяется. На бис! <…>

– Ах-ха-ха! Послушайте, послушайте, про что я подумал! – опять перебивая всех и прямо над моим ухом, затрещал Аркадий Борисович. – Послушайте: это когда-то молодых протестунов звали Базаровыми, а сегодня они – Рыночниковы! Ах-ха-ха!

– Как перед нами были Фарцовщиковы. Ну, ваше поколение.

Ох, голос, ох! Пробурчал еле слышно, а замначальника департамента образования, культуры и молодежной политики как шампанского из горлышка отглотнул».

Тему развил и углубил Микула, от филологии перейдя на компьютерные материи: «Самое важное, что я хотел вам сказать: ваше поколение, простите, но оно уже реально разделено с нашим технологически на-все-гда. И некоторые вещи вы не должны судить на основании лишь своего опыта. Не можете вы судить. Уже».

Для окончательного примирения спорщиков Надя села за пианино. Ход беспроигрышный. Но Рахманинов лишь смягчил зубчатые колеса мнений, которые были готовы вращаться снова и снова. Но это потом, а поздним вечером настала пора краткой эсэмэски Вадиму: «Я в Москве. Когда повидаемся?»

Ну а для полного комплекта давешний спор поворачивается новой гранью. Вадим на утреннем купании встречает прежнюю компанию, и дрожжи начинают шипеть и всхлипывать с новым азартом:

«У матушки-России был ее исторический шанс, был! И мы вполне могли бы стать нормальной Европой с нормальной демократией и законной собственностью. Но наши прадеды не то чтобы этот шанс профукали, они принципиально выбрали себе Азию. Монголию, которая, привившись, влившись в кровь и дух восточных славян в тринадцатом веке, никогда нас более не отпускала. И большевизм с его сердцевинным сталинизмом – все та же наша внутренняя русская Монголия. <…>

Это в ранней юности Александр Невский героически бился с Европой, но в зрелости покорно-добровольно выпрашивал себе ханский ярлык на баскачество с не покоренного ордой Новгорода, что так озадачивает наших квасных патриотов. А ведь совсем рядом предки Радзивиллов и Вишневецких, Потоцких и Замойских, Чарторыйских и Острожских – русские предки нынешней высшей польской знати – выбирали себе в будущее не Сарай, а Рим».

У Дворцова там много еще подобной публицистики. И словесной, и образной, выписанной через детей алкоголички Анны, которых привечает во время запоев матери Хома Брут, через мотивы гастарбайтеров. Куда ж интеллигентам без споров про отцов и детей и «русский путь»?! Никуда!

Наконец, состоялось появление Тины. Не Тернер, конечно, Вален-Тины, но той самой отправительницы эсэмэски. Она явилась вместе с Микулой и «невысоким пухловатым парнем» – на экскурсию.

Тина с места в карьер все объяснила: «Мы с мутер сняли тут недалеко, на «Заветах», дачу, вчера только заехали, сидим себе тихо-смирно, чай пьем перед теликом, вдруг чуть ли не в полночь залетает дядя и с порога – ни «здрасьте»,