Острова - Григорий Михайлович Кружков

предстает доктор Фергюсон, руководитель только что объявленной экспедиции на воздушном шаре через неисследованные пространства Экваториальной Африки. Едва приветственные аплодисменты смолкают, он поднимает вверх указательный палец и произносит одно слово: «Excelsior!» Бурное ликование в зале! Сноска внизу страницы объясняет: «excelsior» значит «высочайший» (лат.). Сноска ничего не объясняет, а лишь сбивает с толку. Невозможно понять, почему произнесенное Фергюсоном (хотя бы по латыни) слово «высочайший» произвело такой эффект в зале, что совершенно затмило доклад президента, а один из присутствующих даже потребовал полностью опубликовать эту речь в «Известиях Лондонского географического общества»!

Все становится ясным, если знать, что Фергюсон цитирует рефрен знаменитого стихотворения Генри Лонгфелло «Excelsior» — романтической баллады о юноше, идущем в одиночку на штурм альпийской вершины. У него в руках знамя, на котором написан девиз: «Excelsior!» Он идет, не слушая предостережений, отвечая на все вопросы одним словом, означающим: «Вперед, к вершине!»

«О stay,» the maiden said, «and rest

Thy weary head upon my breast!»

A tear stood in his bright blue eye,

But still he answered, with a sigh,

Excelsior![2]

В конце концов, юноша гибнет. Его находят замерзшим, погребенным под снегом, но все еще сжимающим в руках свое знамя «со странным девизом». На современный вкус, это ультраромантическое стихотворение может показаться глупым и манерным, но оно не казалось таковым в свое время, не показалось оно глупым и мне, нашедшему его в томике Генри Лонгфелло. (Между прочим, книга была издана в Лондоне в 1860 году — за два года до опубликования первого романа Жюля Верна.)

Признаюсь: на перловского десятиклассника оно произвело не меньшее впечатление, чем на членов лондонского Географического общества. Когда перед выпуском нас на пару месяцев отправили проходить заводскую практику, я первым делом, переняв технологию у окружавших меня пригородных пацанов, потихоньку выточил из закаленного напильника кинжал — вернее, кортик с цветной наборной ручкой из плексигласа, — тщательно, до зеркального блеска, отполировал лезвие и выжег на нем девиз: «Excelsior!» Этот кортик я несколько месяцев спустя подарил Лехе Романову, уезжавшему поступать в Архангельское военное училище. Может, он и сейчас у кого-то живет, мой клинок с детским девизом, если только не сломался.

Леша Романов жил в «теплостроевских домах» на углу 3-й Крестьянской и Трудовой (их еще звали дома Тяп-ляп). Мы с ним подружились летом после девятого класса, ездили купаться на Пироговское водохранилище, катались на лодке по Джамгаровскому пруду, что возле Перловского кладбища (где похоронены мои дед с бабушкой), рядом с нынешней МКАД. Рослый и складный, располагающий к себе Леша умел легко заводить знакомства с девушками. Он учился не в нашем классе, а в параллельном.

А из нашего класса в первую очередь надо рассказать о Коле Корневе. Его отец, после фронта вернувшийся в Перловку, открыл на рынке магазинчик уцененных тканей. Он сильно пил и умер еще до того, как Коля пошел в школу. Колю воспитывали мама, Надежда Ивановна, тетя Вера и старший (на десять лет) брат Вениамин. С первого класса Коля отличался усердием, рассудительностью, организованностью. Между прочим, главный мой партнер в шахматы. На протяжении многих лет наши силы были примерно равны, но он чаще выигрывал, потому что меньше рисковал и зарывался. Так же примерно — с его небольшим перевесом — мы играли в пинг-понг. В футбол, в баскетбол — в этих играх мы тоже ценились в нашей школьной команде примерно наравне, ходили в середнячках (блистали Жора Телегин и Слава Чекунов). Коля интересовался наукой (после школы поступил в Инженерно-физический институт), увлекался фотографией и, начиная с десятого класса, киносъемкой. Не будучи особенно музыкален, сам научился импровизировать на пианино в ритме буги-вуги. Учеником был самым образцовым в классе. Не любил терять времени зря, был целеустремлен. Один пример: я к нему заходил, как к себе домой, с поводом и без повода, мог поболтать с его мамой или тетей, попить чайку. А у нас дома он появлялся редко и всегда на двадцать минут, не дольше. Делал светский визит. Задержать его было невозможно никакими силами. Решительно прощался и уходил. Добавлю, что мы дружим до сих пор, и особых перемен в его характере я не заметил.

Лучше всех в баскетбол играл Жора Телегин, а в футбол — Слава Чекунов, сын учителя физкультуры. Он жил в так называемом «студенческом городке» — бревенчатых двухэтажных домах в конце улицы Семашко, в начале Трудовой. Там жили еще Наташа Соколова, Валя Лысогорский и другие ребята из нашей школы. Кстати, это насмешник Валька со жлобским смехом рассказывал мне как-то раз: «Стучусь я к Соколовым, а их бабка мне в щель говорит: к нам нельзя, Наташа принимает ванну. Сказала бы просто: принимает корыто!» И то верно, какая там ванна — коридорная система, удобства во дворе.

Жора Телегин жил по соседству с городком в кирпичном желтом доме, который и поныне стоит на своем месте, только страшно облез и обветшал. Жора был сыном офицера, статным и спортивным парнем. По вечерам он вел какую-то загадочную жизнь, дружил со шпаной, выпивал и так далее. Я вел с ним просветительскую работу. Это, кстати, очень интересная тема: проснувшаяся во мне где-то в девятом-десятом классе проповедническая жилка. Я в то время как раз начитался Грина, Паустовского и набрался всяких завиральных идей, но любил, как миссионер с папуасами, поговорить с хлопцами совсем иных запросов и потребностей на всякие романтические темы, стараясь обратить их души к вечному и прекрасному.

Я даже стал специально ходить в Грачи, за Яузу, где жила самая отчаянная публика, и вел там душеспасительную работу, собирал ребят в беседке, читал им стихи, о чем-то говорил — о чем, убейте меня, не вспомню и даже вообразить не могу; но смутно вспоминаю, как откуда-то сбоку возникали из потемок лица, подходили послушать серьезные ребята с наколками, вернувшиеся из зоны. (Немножко похоже на то, как сейчас в Англии или в Америке писатели ведут литературные кружки в тюрьмах, — там это обычная практика.) И все-таки удивительно, что мне тогда ни разу не начистили морду. Наоборот, отношение к «сеятелю» было снисходительно-любопытное.

Но я забежал вперед. Сперва о том, кто стал, в некотором смысле, моим собственным миссионером-просветителем, о Ване Киасашвили. В книге про Корнея Чуковского я прочел, что первой интеллигентной семьей, которую он встретил в своей жизни (в двенадцать или тринадцать лет), была семья Бориса Житкова. Я же познакомился с первой в моей