Острова - Григорий Михайлович Кружков

что он находится именно тут, в Добровеличковке, на берегах реки Добрая. Основали городок еще казаки Запорожской Сечи. В конце XIX века сюда переселилось много евреев, перед революцией они уже составляли более половины населения (а всего жителей около трех тысяч человек). Существовала сильная еврейская община, и у нее, как водится, был свой священный свиток Торы — чудом сохранившийся до наших дней. Летом 1941 года все еврейское население местечка было уничтожено фашистами: людей согнали в синагогу и сожгли заживо.

А в годы Гражданской войны здесь гулял батька Махно; фактически это была его вторая (после Гуляй-Поля) столица. Именно в Добровеличковке первого сентября 1919 года состоялся общеармейский съезд махновцев, сформировавший Революционную повстанческую армию Украины (РПАУ). Мой отец родился на полгода позже — в марте 1920-го. Рассказывали, что в младенчестве во время бегства от махновцев его потеряли: спасаясь с детьми и с узлами, обронили в суматохе, спохватились — самого главного кулька нет; мать, обмирая от страха, побежала назад и нашла его на дороге… Тут мне могут возразить, что махновцы не были погромщиками, наоборот, батька издавал грозные указы против антисемитизма, за мародерство и грабежи расстреливали. Так-то так (и к самому Нестору Махно у меня нет претензий), но сама частота этих указов и показательных экзекуций говорит о том, что налеты и погромы не были редкостью в его армии, в которую постоянно вливались самые разношерстные отряды и банды.

Прадеда моего звали Григорий Лирсман, до революции он был купцом, торговал зерном; его дочь, моя бабка Софья Григорьевна, вышла замуж за моего деда Лейба Вольковича (Льва Владимировича) Кружкова, который служил лесничим в каком-то лесу неподалеку от Добровеличковки; откуда в тех степных местах лес, не знаю, но эта версия прочная: отец рассказывал, что его отец приезжал домой раз в несколько дней, остальное время проводил на работе, в лесу — отсюда его нелюдимость и неразговорчивость. У них было четверо детей, в том числе двое сыновей: Володя и Михаил. Старший, Володя, проявил способности к скрипке, его отдали в знаменитую школу Столярского в Одессе; впоследствии он учился в Московской консерватории у Давида Ойстраха и стал хотя и не солистом, но просто хорошим музыкантом: работал в оркестрах Радиокомитета и Большого театра. Младший, Миша (по метрике и паспорту он значился Мошко) тоже с детства любил музыку, но странною любовью: предание говорит, что подаренную ему скрипочку он разломал и обломками увлеченно барабанил по венским стульям — ему на роду было написано стать барабанщиком. Это был мой отец.

Остается непроясненным, кто был моим прадедом с другой, кружковской, стороны, то есть от кого происходил мой дедушка Лева; не исключено, что он все-таки был родственником (сыном или братом) того самого одесского биндюжника Даниила Кружкова, а в Добровеличковку перебрался к своему тестю-купцу уже после женитьбы. Могло же так быть? И значит, я по-прежнему держусь за одесско-извозчичью версию своей фамилии.

В 1932 году, спасаясь от начавшегося на Украине голода, семья деда переселилась под Москву, сначала в Мамонтовку, потом в Перловку. Здесь отец поучился немного в средней школе, а потом поступил в музыкальную школу при Московской консерватории по специальности ударные инструменты, а после школы перешел в училище при консерватории. Кстати, по музыкальной линии пошла и младшая сестра отца тетя Люся, она стала учительницей музыкальной школы.

Чем занимался все это время мой дед Лейб, точно сказать не могу. По-видимому, работал в каких-то артелях, торговал в палатках, что-то продавал и перепродавал. Всеми своими связями и корнями он принадлежал к той среде, еще по существу местечковой, вызывавшей презрение не только у антисемитов, но и у эмансипированных евреев вроде Пастернака, который после поездки на дачу куда-то в наши места (по Ярославской дороге) в письме жене в сердцах восклицал: «…кругом почти сплошь жидова… ни тени эстетики». И хуже всего, продолжал он, сознание, что ты к этой среде привязан вопреки своей воле — одним фактом своего происхождения — и всю жизнь должен за нее «нравственно отдуваться». «На это же обречен и мальчик», — добавлял Пастернак, имея в виду трехлетнего Женю.

Едва окончив музыкальное училище, мой отец был принят в знаменитый Государственный духовой оркестр, а вскоре перешел в Государственный симфонический оркестр: талант и упорство маленького барабанщика были замечены. Он играл на всевозможных ударных инструментах, в том числе на ксилофоне, которому уделял много времени и сил; в дальнейшем он стал одним из лучших ксилофонистов в стране. Помню, как он раскладывал на металлической подставке пирамиду из звонких палисандровых дощечек с вырезанными на них названиями нот С, F, Em и так далее, решительно взмахивал деревянными ложечками — и они наперегонки летали по всей этой «шахматной доске», а потом вместе, как пара колибри с бьющимися крылышками, зависали в воздухе над какой-нибудь одной дощечкой-нотой и извлекали из нее длинную трель…

Но подошел армейский возраст; это значило, что моего отца могли забрать и направить в любой окружной военный оркестр, хоть на Дальний Восток, чего ему, естественно, не хотелось. Кто-то из музыкантов посоветовал обратиться в оркестр Ф. И. Николаевского при Высшей пограничной школе НКВД. Вальяжный, с кавалерийскими усищами полковник (он же капельмейстер) поговорил со щуплым, невысокого росточка призывником и милостиво принял его в свой образцово-показательный оркестр. С тех пор вся отцова биография связана с армией, духовыми маршами, сапогами и парадами. Одно из моих детских воспоминаний: отец надраивает пуговицы на парадном мундире. Для этого у него есть особая деревянная дощечка с прорезью, этой прорезью она надевается на пришитую к мундиру пуговицу, и дальше пуговицу драят зубным порошком до полного, ослепительного блеска и сияния. Данная процедура неукоснительно производилась перед каждым парадом, а их у отца были десятки: на протяжении тридцати лет он входил в состав сводного оркестра, игравшего на Красной площади, а в 1945 году участвовал в знаменитом Параде Победы. Если вы видели момент, когда под барабанную дробь солдаты бросают немецкие знамена к подножью Мавзолея, знайте, что в команде барабанщиков выбивал дробь и мой отец.

После начала войны курсантов-пограничников направили на фронт, а музыкантов Николаевского использовали в столице для охраны, патрулирования и других второстепенных дел. Надо сказать, что мой отец хотя и был человек по складу своему военный, организованный, но совершенно не боевитый, притом за боевитого никогда себя и не выдавал. Когда я просил рассказать о его военных подвигах, он обычно повторял одну пластинку. про то, как его послали с поручением к зенитчикам на крышу училища; он полез по