Острова - Григорий Михайлович Кружков

быть моим любимым предметом, никаких хомячков — птичек — рыбок у меня никогда не было. Я любил географию и минералогию, науку о камнях — о красоте, соединенной с прочностью и бессмертием. Видно, к этому подсознательно стремилась моя неоперившаяся душа. Камни нетленны: они не предадут, не сломаются и не умрут (что тоже есть форма предательства). Настольной книгой для меня была «Занимательная минералогия» Ферсмана. Вплоть до девятого класса включительно я был уверен, что стану геологом, в Минералогический музей Академии наук, что на Большой Калужской, ходил, как в кино, любовался там огромными кристаллами кварца, друзами горного хрусталя, малахитами и халцедонами.

Примерно в то же время, что камнями, то есть классе примерно в четвертом, увлекся я и марками. В то время средоточием марочной жизни Москвы был филателистический магазин на Кузнецком мосту, даже не столько сам магазин, сколько толкучка вокруг него. В магазине продавались лишь марки СССР и стран народной демократии. Любые капстраны, Южную Америку, Африку, Азию и колонии можно было купить только с Рук — или достать путем обмена. Объектом вожделения были именно колонии — английские, Французские, итальянские, испанские, все эти баснословные страны, названия которых звучали как заклинания: Гваделупа, Маврикий, Тринидад и Тобаго, Берег Слоновой Кости, Новый Южный Уэльс, Самоа, острова Токелау…

Признаюсь, я всегда был и по сию пору остаюсь приверженцем колониальной системы в политике. У принципа равноправия, однородности всех этих цветных лоскутьев, из которых состоит карта мира, есть свои достоинства, но в эстетическом плане это, право же, унылая и примитивная система: ей не хватает той иерархичности и структурной сложности, которая свойственна более высокой ступени развития жизни — и искусства.

Я смотрю на чудесные треугольные марки Мыса Доброй Надежды, выпущенные в 1853 году: томная дева сидит на земле, рядом с ней якорь — символ надежды; а вот марки 1860-х годов, маленькие квадратики: здесь дева уже восседает на скамье, поглаживая барашка, якорь лежит у ног; вот выпуски 1890-х годов: дева горделиво стоит, опираясь на тот же якорь, — какая динамика, какая впечатляющая эволюция! Вот марки Оранжевой республики: простая рамка, в центре дерево, усыпанное плодами, — герб, по сторонам надпись на голландском языке — Oranje Vri.j Staat (Оранжевое Свободное Государство); а вот та же марка с грубой черной надпечаткой V. R. I. (Victoria Regina Imperatrix) —1902 год, Англо-бурская война окончена, республика оккупирована победителями. А дальше британские колонии Мыс Доброй Надежды, Наталь, Трансвааль и Колония Оранжевой реки объединяются в Союз Южной Африки; на марках изображение парусника и два варианта названия страны внизу: на английском языке — South Africa и на голландском — Suidafrika. Все оживает на этих марках — дальние страны, плавания, Киплинг, Джек Лондон, незабвенный «Капитан Сорвиголова» Луи Буссенара.

Но чтобы приобрести эти прелести, надо было приобщиться к тому полулегальному сообществу, которое роилось вблизи заветного угла Кузнецкого моста и Рождественки. Полулегальному, потому что откуда берется то, что нигде не продается? Откуда марочки зарубежные, когда любая переписка с заграницей фактически приравнена к преступлению? Еще не восстановлены в СССР филателистические общества, разогнанные в конце 1930-х, а тут, на Кузнецком, уже что-то происходит: задумчиво бродят или стоят дядьки с портфелями, между ними шмыгают мальчишки, скрещиваются внимательные взгляды, незнакомые люди как бы невзначай обмениваются загадочными фразами: «Тува есть?» «Старая Европа есть?» «Ищу фауну». По двое, по трое люди отходят в укромный угол, в подворотню или в полутемный подъезд, и там из портфелей достаются кляссеры, битком набитые сокровищами, покупатели листают толстые картонные страницы, прицениваются, цветные бумажные квадратики выхватываются широконосым пинцетом из-за слюдяных полосок. Порой происходит и обмен. Однажды на ступенях какой-то лестницы — ах, как я завидовал мальчишке моего возраста, нахватавшему разных экзотических «колоний» в обмен на русские самолетики 30-х годов из отцовского альбома. «Вот повезло-то пацану!» — думал я, не соображая, что любая из этих довоенных марок стоит в десятки раз больше, чем грошовые «хвосты» колониальных серий.

Для сведения: «хвостами» называются низшие номиналы серий — марки достоинством в полпенни, один, два или три пенни. Таких марок выпускалось очень много для почтовых нужд, и стоили они соответственно дешево. Тиражи «тяжелых» номиналов — десять шиллингов, один фунт и так далее — были малы, а марки соответственно дороги. Чтобы собрать полную серию, главное было приобрести «тяжелые» марки, а достать «хвосты» было уже намного проще.

Мое увлечение марками как-то сошло на нет к старшим классам. К тому же и марок у меня почти не осталось. Один мальчишка из Белых домов, старше меня на два года, предложил собирать коллекцию вместе, на что я по простоте согласился — вместе веселей! — и как-то так получилось, что уже через несколько месяцев все мои марки незаметно перекочевали к нему, на чем наша дружба понемножку захирела и умерла. У меня появились другие дела и увлечения. Но спустя много лет дремлющая во мне инфекция проснулась, и я вновь заболел филателией. Я был уже женат, но меня одолевала мучительная депрессия, работать я почти не мог, мы бедствовали, подолгу сидели без денег, и вот тогда марки оказались тем наркотиком, который помогал мне прожить очередной день и отвлекал от черных мыслей. Сравнение с наркотиком точное. Я действительно прожил несколько лет в каком-то опиумном угаре, меня тянуло, как к шприцу, к маркам, каталогам, местам обмена; отдаваясь этой страсти, я испытывал ни с чем не сравнимую эйфорию. Respite — respite and nepenthe… «Утоленье и забвенье», как сказано в «Вороне».

Одно время я полюбил ходить на Кировский почтамт по красным датам филателистического календаря — в дни, когда выпускались в обращение новые марки и множество коллекционеров собирались там, чтобы стать первыми обладателями новых серий и отправить себе самому письмо с особой праздничной печатью — «гашением первого дня». Огромный операционный зал, похожий на вокзал или храм, под уникальным куполом, спроектированным инженером Шуховым в 1912 году (теперь это здание приватизировано и в него не войдешь) бывал полон в такие дни. Мало того что я ездил туда сам; в дни, когда мне бывало особенно плохо, я тащил с собой и свою несчастную жену; ей приходилось ждать меня, иногда по нескольку часов, пока я не отстаивал очередь за марками и отдельно — в окошечко гашения, пока вдоволь не насыщался броуновским движением в толпе, заглядыванием в альбомы с марками, принесенными для обмена или продажи, и общением с такими же, как я, безумцами. Помню выражение ее лица, когда я подходил к ней,