Острова - Григорий Михайлович Кружков

лестнице к люку, и вдруг прямо над его головой застучал спаренный крупнокалиберный пулемет — так он с испугу кубарем скатился с лесенки!.. Потом пограничную школу отправили в глубокий тыл, в Алма-Ату. Там, кроме службы, отец по вечерам играл в оркестре алма-атинского театра оперы и балета — ведущего на тот момент театра, в котором пели и танцевали все эвакуированные знаменитости. Там, в Алма-Ате, он познакомился с моей матерью и стал за ней ухаживать. Летом 1943 года они поженились.

Вот такое сочетание веселого барабанщика и бравого солдата Швейка и досталось мне в отцы. Я от него, конечно, многое унаследовал. Всегда считал себя маменькиным сынком, а с возрастом стал понимать — и отцовского во мне немало. Вспыльчивость, отходчивость, любовь к армейской ясности и порядку… А музыкальность (недоразвившаяся) — это и от отца, и от матери. Лет в шесть меня пробовали учить музыке на чужом, теткином пианино, да вскоре им с мужем это надоело: не попортил бы инструмент, да и беспокойство лишнее. Через несколько лет отец стал учить меня на аккордеоне, и я уже начал помаленьку играть, да упражняться подолгу терпения не хватало, и отец махнул на меня рукой. А в девятом-десятом классе я сам нашел где-то учебник гармонии и стал его изучать, думая сделаться композитором. Даже научился записывать свои опусы на нотной бумаге. Правда, дальше элементарных вальсов и маршей не пошел… Отец только по смеивался, дескать, вот Моца́рт нашелся. Кстати, еще одна черточка: хоть он всю жизнь провел среди солдафонов и лабухов, да и сам был лабухом и солдафоном, но я за всю жизнь не слыхал от него ни одного скверного, грубого слова. Дружа с пьяницами, много лет играя вместе с ними на бесконечных свадьбах, похоронах, танцах и гастролях, он умудрился оставаться трезвым человеком — «томатным злодеем», как его дразнили товарищи.

Отец много работал и мало бывал дома, воспитывала меня, естественно, мама. За исключением того единственного раза, она не шлепала меня, не лупила, только смеялась или огорчалась, иногда хвалила, а чаще бранила. В конфликтах с другими ребятами никогда не бросалась защищать свое детище, наоборот, если, допустим, я приходил к ней с ревом, обиженный, первым вопросом было: «Может быть, ты сам виноват? Может, сам первый полез?» Код справедливости — вот то, что ей передал ее отец и что она привила мне сызмальства и на всю жизнь. Я бы сформулировал его так: быть за правду, а не за компанию. Понятно, что с такой прививкой я был заранее потерян для патриотизма, национализма и любого другого вида коллективного эгоизма. Боюсь, что и для дружбы — ведь в ее алгоритм входит стоять за своего, прав он или неправ. Надеюсь все-таки, что не для любви: ведь ее основа не правда, а милость.

Одним из детских комплексов, оставшихся со мной на всю жизнь и немало эту жизнь отравлявших, был страх птиц. Редкая и необычайная идиосинкразия, суть которой трудно объяснить тому, кто этого не испытывал. Я и сам долгие годы не мог ее понять. Страх птиц? Но птицы, парящие в небе, синичка на балконе, ласточки, снующие над тихим озером, не внушают мне тревоги; пенье птиц в лесу очаровывает меня, как любого другого. Приближение вплотную, любой контакт — в особенности взмахи и трепет птичьих крыл — вот что вызывает панику; ни за что на свете я бы не согласился взять в руку птенчика — и не из страха за себя, а из страха причинить вред или смерть ему. Зрелище мертвого голубя на асфальте вызывает сильнейшее электрическое содрогание, пыточную боль и, отпечатавшись на сетчатке, преследует много часов, а то и дней подряд. Само собой разумеется, что с детства я не мог не только есть курицу, но даже смотреть, как едят. Залетевшая в окно птица, особенно если бы она стала биться о стекло, довела бы меня до истерики и обморока.

Десятилетия спустя я всерьез задумался над происхождением своего комплекса и пришел к однозначному выводу: по всей вероятности, в раннем детстве я видел, как при мне режут курицу. Я этого абсолютно не помню: защитный механизм в мозгу полностью вытеснил, стер из сознания ужасный эпизод. Тут, должно быть, сказалась какая-то моя врожденная нервность или чувствительность, ведь для сотен деревенских детей, наблюдавших подобные сцены, это прошло без последствий. Для меня не прошло… Но какой же силы должен быть шок, если и спустя десятилетия, ясно понимая иррациональность своего панического рефлекса, я не в силах с ним бороться; если воображение вновь и вновь, как тот самый платочек под подушку, подсовывает мне отравляющий все мое существование образ! Воистину раны детства неисцелимы.

Удивительно, как с таким пороком психики мне удалось прожить целую жизнь. Более архаическая цивилизация меня бы давно отбраковала. В какой-нибудь таежной экспедиции, где недостаток продуктов возмещается охотой, я бы точно погиб. Вот вам, кстати, один эпизод из моей сибирской жизни, очень характерный. Мне было двадцать лет, я учился в Сибири, в Томском университете, и как-то зимой меня пригласили съездить за город на дачу. Компания была незнакомая, но я, недолго думая, согласился. Через час езды на электричке мы высадились на каком-то полустанке, долго шли через лес и наконец ввалились в какую-то пустую избу. Оказалось, что захвачено много водки, и я понял, что предстоит пьянка и вакханалия. Парней и девушек в компании было примерно поровну, народ оказался смекалистый и ловкий. В несколько минут были притащены дрова и растоплена печка, изба стала прогреваться, а пара ребят незаметно исчезла и через пятнадцать минут появилась вновь. По-видимому, где-то рядом была деревня, и закуску заранее предполагалось промыслить там. Добычей стали две уточки со свернутыми шеями, которые, как я отметил краем глаза, тут же попали в опытные руки девочек, а оттуда в печь. Одновременно с этим, воспользовавшись общей веселой суматохой, я прихватил свое пальто и выскользнул за дверь. Этого, кажется, никто не заметил. Я не знал, в каком направлении станция, и зашагал по наитию через лес, с увала на увал. Стояла морозная ночь, звезды ярко сверкали, освещая снег и деревья. Я шагал, окруженный этими прекрасными вещами, счастливый, свободный, наслаждаясь холодом и одиночеством. Честно говоря, я мог бы запросто замерзнуть среди тех милых елочек в бескрайней тайге, но провидение вело меня: через полчаса или через час я вышел к железнодорожной линии, а там и к станции…

Понятно, что при таких начальных условиях зоология не могла