Генеральская дочь - Мелания Соболева

мыслях не было. И сказал это так, будто я вообще дурочка, которая накрутила себя с нуля. Я резко выдыхаю, пытаясь осмотреться по сторонам, и тут до меня доходит… мать твою, это не моя квартира. Абсолютно. Все чужое — стены, мебель, обстановка. Дешевый шкаф, сраная кухня за углом, все кричит: не твое место, Алина. Сердце снова рванулось к горлу, я подняла глаза на него, сжала губы до боли и тихо, почти сквозь зубы, но так, чтоб каждое слово врезалось:

— Что. Я. Здесь. Делаю?

Он усмехнулся, уголок губ дернулся вверх с какой-то мерзкой ухмылкой, руки скрестил на груди — показушно, словно специально, и я взглядом, черт меня подери, провела по этим рукам, по плечам, по грубой коже и этому чертову прессу… и тут же себя поймала на этом, мысленно матюкнулась, но уже поздно. Он все видел. И слова его сыпались, как мелкие осколки стекла:

— Ох, так у тебя, девочка, проблемы посерьезнее, чем ты думала, — ехидно сказал он, не сводя с меня взгляда, этот его тон — острый, скользкий. — Генеральская дочка, значит… Раз не помнишь, как оказалась в квартире мусора, ну… это уже звоночек. И замолчал, смотрел прямо, пока я сжала кулаки, зарыв ногти в ладони, яростно сверлила его глазами, в башке лихорадочно листала обрывки вчерашнего вечера, пытаясь вспомнить хоть что-то… хоть что-то, чтоб объяснить эту дурацкую картину.

Вчерашний день вспыхнул в голове, как сигарета в темноте. День рождения Ромы… эти его друзья, понты, дешевый пафос, клуб, музыка, басы долбят по мозгам, потом алкоголь — много, слишком много, бокал за бокалом, смех, все вперемешку. Обрывки картинок, как лента в сломанном проекторе. Танцы, руки на талии, чьи-то глаза слишком близко, жарко, тесно. Потом драка. Громкая, с криками, матами. И все становится вязким, будто воздух стал густой, и я — как в киселе. Эти ублюдки, два или три, не помню точно, их руки, как стальные клещи, тянут меня к выходу, к машине, я барахтаюсь, рот открыт, но голос будто потерялся. Паника. А потом… потом он. Этот чертов Зорин. Возникает из ниоткуда, злой, как ураган, глаза ледяные, руки крепкие. Грохот ударов, вопли, все размыто, но я помню это чувство — когда меня вырывают из лап и прижимают крепко, как вещь, за которую готовы глотки рвать. О, Господи… он отбил меня. Он реально спас меня тогда. Меня трясет, но внутри, как бы я ни хотела это скрыть, что-то теплится мерзкое и липкое, предательское… гордость? благодарность? Черт знает. Я поймала себя на том, что надеюсь — не видно, как мои щеки пылают, потому что дернуло внутри конкретно, как только эта мысль пронеслась. Перевожу взгляд на него — он стоит, спокоен, скрестив руки, и смотрит так, будто ждет, когда я наконец все вспомню. Его глаза сверлят, острые, как ножи, но ни капли суеты. И тут меня накрывает новой волной. Вспышки, как удар током: кто-то держит меня на руках, шаги по лестнице, скрип двери — входная, его голос тихий, но четкий. Мои туфли… он осторожно снимает их, будто я хрустальная. Потом я на диване, голова кружится, глаза плывут, рот сухой. Потом — резкий удар по желудку, меня мутит, я корчусь, пытаюсь встать, но не могу. Голос Зорина рядом, глухой, раздраженный: «Ох, черт…». Его руки крепко держат меня, поддерживают, он собирает мои волосы, и я… черт возьми, я блевала. Прямо у него на диван. Господи, провались земля. Дальше все как в тумане: мокрое полотенце, холодная вода на лицо, руки его — твердые, но осторожные. Потом — кровать. Мягкая, уютная, проваливаюсь в нее, как в бездну, и тишина. Глаза снова возвращаются к нему. Сердце колотится, дыхание сбивается, в голове один крик: черт, черт, черт! Как меня угораздило в эту передрягу? Что за дерьмо вообще?

— Что-то вспомнила? — его голос режет, как лезвие по коже, с этим мерзким сарказмом, будто он ждет, когда я снова в грязь лицом шлепнусь. Улыбается, как шакал на падаль. Я молчу, челюсти сжала так, что аж скулы свело, кулаки белеют на одеяле, но ни звука.

— Раз покраснела, значит вспомнила, — не унимается, щурится, как кот, что поймал мышь и теперь играет. Я вдыхаю резко, будто проглотила гвоздь.

— Диван… — хриплю, комок в горле, вспоминаю эту блевотную сцену и готова сдохнуть от стыда.

— Ох, точно, — ухмыляется гадина, — еще вчера утром на нем сидеть можно было. Черт возьми, у меня лицо горит, будто я в печке сижу, руки сами тянутся к лицу, провожу ладонями, будто вытру это позорище вместе с кожей.

— Считай мы квиты! — огрызаюсь резко, голос дрожит от злости и унижения.

— Квиты? — усмешка до ушей, он скрещивает руки на груди, плечи напряженные, смотрит сверху вниз, как будто я тут поломойка. — Это ты уже дважды падаешь на мою башку, девочка, а не я.

Я встаю, ноги дрожат, но я держусь, взгляд врезаю прямо в его чертовы глаза:

— Тебя никто не просил помогать, ясно тебе?! — и вижу, как у него челюсть сводит, скулы ходят ходуном, будто готов взорваться.

— Ну да, — медленно тянет он, глаза сверкают злобным весельем, — значит у тебя там уже все по плану было… хороший такой тройничок намечался, с этими уродами. Слова падают, как кирпичи на голову, у меня аж в висках стучит, взрываюсь моментально, как фитиль подожгли:

— Придурок! — почти ору, вскакиваю с кровати, начинаю лихорадочно искать свою обувь, тапки, хоть что-то, чтобы смотаться из этой конуры к чертовой матери. Он медленно шагает за мной, скользит взглядом, неторопливо, как котяра за мышью, и это бесит сильнее всего.

— Подкинуть тебя до участка? — лениво бросает, облокотившись на косяк двери, руки в карманы, глаза щурит, будто специально давит. — Мне как раз на смену пора, думаю батя твой прям обрадуется увидеть свое сокровище утром в такой компании. Я замираю на секунду, поднимаю голову, резко выпрямляюсь и ухмыляюсь ему в лицо, с тем мерзким, ядовитым презрением, которое во мне с детства закаляли:

— Боюсь, мой отец не особо обрадуется, узнав, что его дочь ночевала у младшего лейтенанта… статус, знаешь ли, не дотягиваешь ты, Зорин, не того полета.

Бам. Вижу, как у него лицо дернулось, как взгляд стал острым, как нож, дыхание напряглось. Вот она, злость, вот она, гордость задетая, и я наслаждаюсь этим мигом, хоть на секунду. Разворачиваюсь, почти бегом вылетаю за дверь, сердце бьется, как бешеное, и уже на лестнице слышу, как он бросает вдогон:

— Да не