Генеральская дочь - Мелания Соболева

вообще открыла рот. Потому что я не рассказывала ей всего. Ни про ту ночь, ни про то, как меня тащили к машине трое уродов, и как он вылетел, как черт из табакерки, и раскидал их, как котят. Не говорила, что за два дня до этого он меня тормознул, как последнюю уличную девку, и разговаривал так, будто я воздух ему порчу. Не говорила, что проснулась утром в его квартире, на его кровати, с похмельем и стыдом, будто сбила кого-то ночью и пытаюсь забыть. Не говорила, что он мент. Что язык у него как нож. Что бьет словами больнее, чем кулаками. И что я до сих пор не понимаю — то ли я его ненавижу, то ли хочу сжечь вместе со своей злостью.

Это ведь одно и то же, да?

Я посмотрела на Лику, она ждала. Губы покрыты розовым лаком, глаза горят интересом, как у кошки, что чует молоко за углом. А я сидела и думала: говорить или не говорить. Потому что этот парень — точно не история про «мужика мечты».

Она смотрела на меня, как кошка на мышь, которую только что загнала в угол. Улыбалась уже заранее, предвкушая, как я выдам ей какую-нибудь сладкую грязь, достойную обложки дешевого журнала.

— Это же не первая ваша встреча, я права? — протянула с игривым подколом, щелкая ногтем по стакану, будто между делом, а сама глядела в меня, как рентген. А я… сука… сжала челюсти. Прямо как отец, когда кто-то говорил про его мать. Почему она так просто читает меня? По глазам, по жесту, по тому, как на долю секунды дернулась рука, как по коже прокатился ток. — Ладно, — продолжила она, уже расплываясь в улыбке, будто заглотила ключ от сейфа с компроматом, — давай по-другому. Ты уже представила секс с ним? Ну, типа… какой он? Он ведь из тех, кто молчит, но зато как хватает — к стенке. Или к кровати. А потом без церемоний. Знаешь, как жестко, по-мужски… вбивает в матрас, и ты там вся такая, стонешь, ногти в спине, волосы в кулаках. Прямо как в фильме. Сначала — враг, потом — ах, Господи, давай еще.

— Стой! — сорвалось с меня резко, с хрипотцой, срываясь на тон, которого я у себя не знала. Рука дрожала, сердце бухало в груди, как автоматная очередь по металлу. Щеки запылали, будто меня ударили. Лицо горело, взгляд упал в пол, и я стиснула зубы, будто могла этой злостью убить. — На этом остановись, — выдохнула я, как приказ, но даже в собственных ушах прозвучало жалко, потому что внутри меня уже давно что-то крутилось. Какого хрена? Я не думала о нем так. Или… черт, подумала? Нет! Не могла. Этот ублюдок, хам, с грязным языком и мордой, которую хочется разбить о кафель. Мент, которого я должна презирать на инстинкте. Но этот голос. Этот взгляд. Эти руки, когда он держал меня. Не просила — но он уже решил. Уже спас. Уже унес.

И вот эта картина, как он впечатывает тебя в матрас, как держит за бедра, как вдавливает дыхание обратно в грудь… Господи, стоп. Прекрати. Это не твои мысли, Алина. Это Лика виновата. Ее язык, как нож без чехла. Грязь льется из нее, как из рваной трубы, а я — я просто стала заложницей фантазии, в которую даже вслух страшно признаться.

— Хорошо! Поняла, расскажешь, когда будешь готова, — весело щебетнула Лика, будто мы обсуждали не мою личную катастрофу, а новую тушь для ресниц. «Когда будешь готова» — ага. Готова к чему? К очередной порции грязных фантазий? Или к признанию, что этот мусор в форме каким-то чертом засел в голове, как заноза под ногтем? Я бросила на нее взгляд, но промолчала. Потому что, если сейчас начну, вырвется все, как гной из раны — и про ночь, и про блевоту на его диван, и про то, как сжимало внутри от его рук. Это не история для девчачьих посиделок. Это не то, что хочется озвучивать. Не тот случай, когда ты с придыханием шепчешь: «Он такой…» — и дальше пошло-поехало про цвет глаз, подарки и бабочек в животе. Тут бабочки сдохли на взлете.

— А что насчет Димы? — вдруг спросила она, голос стал другим, более усталым, будто сама от этой темы уже подташнивает. — Он не перестает спрашивать о тебе.

Дима… Имя, которое в последнее время вызывает у меня только внутреннее раздражение. Как фон, который не выключается. Как звон, который не уходит из ушей. Мой бывший. Тот, кто никак не может принять, что «бывший» — это диагноз, а не пауза в отношениях. Он был предсказуемым. С ним можно было идти на ужин и знать, что не случится ничего плохого.

— Он все никак, да? — спросила я, будто не знала, а на самом деле — знала до дрожи.

— Нет, — вздохнула она, — он упертый. Говорит, что ты просто запуталась. Что тебе нужно время. Что все можно вернуть.

А я смотрела в окно и думала, что вернуть — можно, если ты потерял часы или плеер. А если чувства сдохли — это не возврат. Это воскрешение мертвеца. А я не доктор Франкенштейн.

Глава 10

Шурка

Труп, как оказалось, был не просто мертвый — он был мертвый с претензией. Пришел отчет от патологоанатома, и мы с Демином пошли его забрать, как два хищника за добычей. На листах — вся подноготная покойного Гордеева. Бумага еще теплая от факса, чернила будто кровью напечатаны. Сели с Демином в дежурке, кофе — черный, как совесть у нашего начальства, отчет на стол, лампа сверху светит, как на допросе. Я читал вслух, медленно, со вкусом, как хорошую статью про чью-то публичную гибель.

— «Признаков утопления не обнаружено. Легкие не наполнены водой. Отсутствие пены в трахее. Смерть наступила ДО попадания в воду». — Я поднял глаза на Демина. — Ну что, капитан Очевидность, наш "утонувший" все-таки плавать не пытался?

— Ага, — буркнул он, цедя дым сквозь зубы, — его сначала приложили по голове, а потом уже на экскурсию в море пустили. Как в кино. Только билеты в один конец.

— Читаем дальше… — я перевернул страницу, — «Перелом височной кости, вдавленная травма, следы от тупого предмета. Предположительно — лом, труба, рукоятка от оружия. Один удар. Точный. Смертельный».

— Любовно, — усмехнулся Демин. — Не драка, не поножовщина, а сразу — выключили. Кто-то не первый раз по башкам работает.

— Ага, как будто чеканил, сука,