Генеральская дочь - Мелания Соболева

— Давай, колдун, — сказал я, закидывая ноги на старый рюкзак, — предскажи мне светлое будущее: красный диплом, белая Волга и жена без скандалов.

— Тебе? — Леха кинул мне карту. — Бубновый валет. Это ты, брат, будешь серьезным пареньком. И с женой, кстати, с характером — блондинистой стервой.

— Спасибо, блядь, — засмеялся я. — А себе чего нагадал, кроме ларька, сисек и чая?

— Мне, — он вытащил туза пик, — свободу. Нормальную семью, желательно без детей, а то боюсь папаша мне худшее передал от себя, боюсь таким же гнильцом стать для своих малых.

— О, по классике, — крякнул Серый, — значит, и живем по плану: ты — семьянин бунтарь, Шурка — Важный мужик, может будущий бухгалтер, Рыжий — в бизнес, ну а я — в кабак. На пенсию в тридцать.

— Главное, чтоб не на кладбище, — тихо добавил Костян, крутя в руках зажигалку.

И мы замолчали. Не потому что грустно, а потому что внутри каждый знал — шутки шутками, но нас явно ждет не то, что показали карты.

— А вообще… я ментом стану и вас прикрывать буду, а как вам такое?! Засмеялся Рыжий и нас понесло за ним.

Я затушил сигарету о край ботинка, выкинул окурок в пыль возле гаража — как будто гвоздику на могилу кинул. Маленькую такую, бесцветную, но со смыслом. Гвоздику не людям — воспоминаниям. Всем тем, кто сидел здесь, кто ржал до слез, кто матерился, плевал в бетонный пол и мечтал, как будто завтра не будет похмелья, не будет драки, не будет срока, а будет только ровная дорога и светлое, пусть даже придуманное, будущее. Все это — в прошлом. Закопано под ржавыми замками, под обугленными досками, под слоем времени и боли, которую уже никто не отслюнявит назад.

Глава 11

Шурка

Стояли в коридоре, как куры на перекуре, каждый с бумажным стаканчиком в руке, кофе — черный, крепкий, как похмелье, пар от него бил в нос, но взбодрить не мог — после трех суток на ногах организм просил не кофе, а морг. Демин рядом молчал, курил, хоть и нельзя — но кто ему что скажет, сам Павлович рядом стоял, гудел по телефону, а еще двое из патрульки обсуждали какую-то давку у «Галактики». Все ждали — должен был прийти какой-то крупный чин из области, по Гордееву собирали группу, шило уже явно лезло из мешка.

Я отхлебнул из стакана, обжег язык и только собрался что-то сказать Демину, как все в коридоре будто на миг затихло. Потому что прошла она.

Алина.

Дочка самого генерала. Та самая, с которой судьба свела меня в самый неподходящий день, под самым ебучим углом. Шла уверенно, будто ковер под ногами стелился сам, белый свитер обтягивал фигуру так, что кровь приливала не туда, куда надо, юбка — джинсовая, короткая не до пошлости, но достаточно, чтобы фантазия поехала по бездорожью. Волосы — как золото под лампами, осанка — будто родилась с короной на затылке. Я застыл. Реально. Как придурок. Взгляд сначала сполз на икры — стройные, упругие, как будто вылеплены чертовым скульптором, потом выше, выше… и вот ты уже не дышишь, смотришь, как двигается бедрами, как юбка облегает задницу, оставляя ровно столько, чтобы воображение само дописало все остальное. Дьявол, а не женщина. Холодная, надменная, но от этого только больше цепляющая. Как ледяная водка с перцем — обжигает и лезет в голову.

— Вот бы я ей… — начал кто-то сбоку, тихо, но не шепотом. Голос Витьки, из оперов.

— Не была бы она генераловой — я б ей так засадил, чтоб неделю ходить не могла.

Я резко повернул голову, как пощечину получил. Демин тоже глянул, глаза прищурил, но молчал.

— Ты че, дебил? — уже второй голос, Мишка с розыска. — При Павловиче такую херь молоть… да тебе, если генерал хоть слово услышит, не то что засадить — жить не дадут. Испаришься, нахрен, как пар над котлом.

— Да я ж просто, — промямлил Витька, — баба как картинка.

Я молча глянул ему в лицо. Витя отвел глаза. А я стоял и чувствовал, как злость подкатывает под кожу. Не потому что я был джентльмен. И не потому что ее защищал. А потому что та, кого я сам готов был прибить словом, взглядом, криком — вдруг, сука, стала чем-то вроде… запретного. И в этот момент я понял — хуже всего, когда хочешь того, кого не должен. И знаешь, что если дотронешься — сгоришь нахер, без остатка.

Демин хмыкнул, тихо, но в его ухмылке слышалось больше, чем в любом мате. Я даже не смотрел на него — все еще ощущал на языке вкус чужого голоса, этого ублюдочного «я б ей засадил». Будто жвачку с асфальта в рот кинул. Плеваться хотелось. Демин сделал шаг ближе, стал боком ко мне, прикурил прямо под табличкой «НЕ КУРИТЬ», затянулся с ленцой и выдал сквозь дым, как бы между делом, но с ядом под языком: — Мудозвоны. На себя смотрели бы, шнурки не могут без мамки завязать, а туда же — про генеральскую. Я кивнул, глядя в ту сторону, куда только что ушла Алина. Коридор уже пустой, но перед глазами все еще юбка, бедра, этот холодный взгляд через плечо, как у снежной бабы с характером волчицы.

— Они не понимают, с кем имеют дело, — буркнул я, — думают, что если юбка короткая, значит, все доступно. А она… она сожрет и не подавится. Улыбнется — и вычеркнет.

— Да там не только она, — отозвался Демин, выпуская кольца дыма. — Там за ней, если что, весь чертовски блестящий род. Один звонок — и у нас минус должность, минус паспорт, минус яйца. Он посмотрел на меня внимательно, с прищуром.

— Лучше с такой не связываться, Шур. Даже в мыслях.

Я не ответил. Потому что в мыслях я уже связался. Связался так, что сам себя отвязать не мог. И злился. На себя. На нее.

— Лучше не связываться, — повторил он, будто вколачивал гвоздь. — Иначе сам себя потом не узнаешь. Я бросил стакан с остатками кофе в мусорку, сжал челюсти до хруста и сказал ровно: — Что-то в этом есть.

Кабинет гудел, как трансформаторная будка перед скачком — каждый что-то обсуждал, Павлович смотрел в бумаги, будто собирался их сжечь взглядом, Гущин уже начал рыться в отчетах, а я стоял у окна и пил