Иностранная литература, 2023 № 06 - Журнал «Иностранная литература»

— В жизни не слыхивал такой несусветной брехни, — уверенно сказал на это Ланцелот.

В душе я был согласен с ним, потому что все эти маленькие странности производили на меня впечатление искусственности, как будто кто-то нарочно все так подстраивал, чтобы мы каждый день сталкивались с какой-нибудь гадостью.

Впрочем, у меня было множество других, куда более полезных и понятных дел, и я предоставлял своим приятелям жить так, как им самим вздумается. На время я отвлекся от этих перемен и, наверное, как мне теперь кажется, именно тогда упустил что-то навсегда. Прознав про магазин на том берегу, они принялись каждый день гонять меня туда за всякой всячиной: за картошкой, сигаретами, клубничным вареньем и докторской колбасой, за апельсинами, мыльными пузырями, свечами, шариковыми ручками и жевательной резинкой — словом, за самой разнообразной на деле никому не нужной ерундой. Я понимал это — и все-таки ходил с удовольствием. Забравшись на самую вершину противоположного берега, я мог обернуться и постоять в тишине, глядя сверху на рыжие безлюдные холмы, окутанные дымкой неподвижных ветвей, с которых опадала на землю листва и быстротечно сияла, если вдруг на мгновение выныривал грузный солнечный кит из стремительных штормовых облаков. Иногда я брал с собой маленький складной стульчик из тех, что всюду таскают с собой рыбаки, художники и старики, и, сидя на нем, пытался удержать равновесие на тонком гребне земли, и в спину мне дул одичавший осенний ветер, холодил затылок и воровал тепло из карманов. Я был рад побыть, как прежде, в одиночестве и полюбоваться тем, как каждый проходящий час, не в силах остаться равнодушным, добавляет от себя какую-нибудь безделушку в ошеломительное убранство лесного освещения, и как истончаются к вечеру, рвутся и лохматятся на кончиках ветви берез, словно ниточки вышивки на атласном покрывале. И от всех забот, от всей моей тревоги ничего не остается — главным становится то, как далеко, как надежно я спрятался в позабытой комнате осеннего замка, как будто меня пригласили играть с королевскими детьми, — и вот, я всех перехитрил, потерялся, ускользнул, и вдруг стало жутко от того, что на самом деле весь этот дворец — мой.

Возвращался назад я всегда затемно, пыхтя от тяжести мешка с моими дурацкими покупками, и еле ориентировался на покинутых дачных улицах, над которыми сторож снисходительно зажигал два зеленоватых фонаря в тот час, когда уже делается не видно ни зги. Я спускался к реке, громко треща сухими ветками и распугивая ночных птиц, и со временем даже перестал бояться свернуть себе шею. Когда я наконец добирался до дома, в Круглой комнате за красивыми занавесками всегда горел свет, а входная дверь, с которой я пару недель назад снял летние бусы, была закрыта, чтобы дом не терял сбереженное за день едва уловимое, старческое тепло октября, — оно постепенно охватывало его, пока в полуденной дреме распахнутая дверь покачивалась из стороны в сторону, а порог заметало листвой, и дом втайне мечтал, что это наше безразличие к порядку — признак того, что ему скоро позволят окончательно слиться с лесом, лишат его воды, света, отопления, бодрствования, речи и обрекут его на жизнь лесного зверя, которая была ему предназначена судьбой. Но теперь, вечером, мой дом уже снова был переполнен человеческим суетливым временем, бытом и бытием.

На скамейке под окнами столовой сидел Профессор, которого в темноте можно было признать только по тому, как рыжевато поблескивали его очки, и пил свою злосчастную ряженку из высокого тяжелого стакана, с подлинно ученым пренебрежением к холоду и ко всему печальному, чем пронизана осенняя ночь. И скамейка, и все вокруг засыпано было влажными яблоневыми листьями, черными и коричневыми, и только ряженка среди всего этого угасания была ярко-белого цвета, но становилось ясно, что и в нее некстати поднявшийся ветер рано или поздно уронит маленький желтый листочек в аккуратных пятнышках гнили, и совершенство, которого достигнет Профессор, сидя в моем саду, так же, как и всегда, отправится в коллекцию никчемных приобретений, красивых непонятных игрушек, бесполезных подарков судьбы. И сам Профессор, вытирающий рукавом с губ белые усы и облизывающийся, понимал это не хуже меня.

И еще я начал почти каждый день ходить за грибами. Я прежде не особенно любил тратить на это время, но в человеке так или иначе с течением времени начинает сказываться приближение старости и любовь ко всем этим жутковатым развлечениям с бесконечным копанием в земле. Если раньше одна мысль о том, чтобы запускать руку в бирюзовую и белую плесень у еловых корней в поисках каких-нибудь сыроежек или рыжиков, внушала мне отвращение, то теперь это занятие стало казаться мне несказанно уютным, и я начал учиться возвышенному искусству отличать честную Лисичкину рыжину от вероломной рыжины опавших березовых листьев. Когда я возвращался домой к полудню, и только что проснувшаяся Лидия с первой чашкой кофе и первой сигаретой, укутавшись в шаль, сидела посреди крыльца на расшатанном стуле, ножки которого зарывались в красные листья, я проходил в кухню и ставил перед Ланцелотом полную корзину, а он посмеивался над моим восторгом и немедленно принимался чистить картошку одним из своих бесчисленных наводящих ужас ножей. Лидия говорила:

— Да, как видно, когда человек, пусть даже самый разумный на свете, видит гриб, им овладевают первобытные инстинкты, с которыми невозможно не считаться.

И как с ней было поспорить!

И вот — я самозабвенно роюсь в опушках и сосновых корнях, ликуя, погружаю пальцы в мох, чтобы вырвать гриб вместе с ножкой, и почти не вспоминаю о насмешках Лидии, а потом вдруг поднимаю глаза и исподлобья вижу лесной закат — тихий, устало прислонившийся к еловому смолистому стволу и снисходительно засветивший в сухой пушистой траве лиловые фонарики для полевых мышей. Это — мгновение, которое мне удается удержать при себе навсегда. Горсть лисичек с будничным шуршанием сыплется в магазинный пакет, потому что корзинку у меня забрал Профессор.

Да, Профессор полюбил увязываться за мной по грибы — правда, только по воскресеньям, во все прочие дни он был ужасно занят в университете. Он говорил, что очень благодарен мне, что не в каждом человеке моего возраста ожидаешь найти такую похвальную склонность к активному времяпрепровождению и что два часа в электричке среди неотесанной хихикающей молодежи всегда оказываются совершенно искуплены свежим воздухом и тишиной. Компания Профессора была мне скорее приятна, но я не давал себе труда задуматься над тем, как это удивительно. Просто мы оба почему-то чувствовали себя моложе, садясь вместе на какой-нибудь