Иностранная литература, 2023 № 06 - Журнал «Иностранная литература»

— Да перестань. Давай руку!

Анни подошла к противоположной стороне моста, больно схватила меня за локоть и помогла выбраться на крутой склон.

— Здесь тоже обрывистый берег, — объявила она. — Хотя и не такой, как наш, конечно.

Я смотрел на нее молча.

— Знаешь, почему у этой реки такие крутые берега? — загадочно спросила Анни. — Потому что раньше она была гораздо, гораздо глубже. Там, где мы с тобой стоим, была вода. И там, где начинается лес, вода, и еще выше — тоже вода! Вода доходила примерно до четвертой ступеньки твоего крыльца. Ты можешь себе это представить?! И вода была мутная, темно-зеленая, жуткая, и по берегам росли всякие исполинские папоротники… И бродили кошмарные чудища… Сейчас кости этих чудищ находят на отмелях, они окаменели, превратились в песок, — а их, как найдут, сразу волокут в какой-нибудь краеведческий музей, вот до чего все это важно. И увлекательно, да? Они были настоящими властелинами мира, не то что мы…

— Раньше — это когда? — перебил ее я.

— Ну, в доисторические времена, что ты, не понимаешь, о чем я говорю? Это была грандиозная река. Страшная, смертельная река. Потом она начала мелеть, но все равно древние люди считали ее бездонной и поклонялись ей. А теперь что? Что теперь?

И Анни махнула на реку рукой, полная неимоверного разочарования. Река таинственно шелестела в сухой осенней траве.

— Теперь она в некоторых местах даже доходит мне до носа! — вступился я за реку.

— Да перестань, — снова сказала Анни.

Она была не слишком приятной собеседницей и притом явно самой ненормальной из всех моих гостей. И все-таки я взбирался за ней по обрыву, пыхтел и трещал валежником, хватался руками за тоненькие стволы молодых бруснично-алых индейских кленов, и они прощали меня за это, не царапали мне ладоней. Я впервые оказался на другом берегу.

Наверху и в самом деле был дачный поселок, почти совсем опустевший, — освещенные темно-рыжие окна в сумерках можно было подсчитать, как ягоды на зимнем колючем кусте шиповника. На запертых участках, за закрытыми окнами завораживающе и неизбежно вершилось опадание листьев, неотвратимое осеннее стремление слиться в блаженную горизонталь долгого зимнего сна. И я сразу подумал о том, как здесь было в начале лета, когда у каждого цветка впереди было цветение и целая жизнь, полная солнечного света. Я представил себе, как можно было бродить по этим улицам и сквозь цветущую сирень и сетчатые покосившиеся заборы вглядываться в чужую уютную жизнь: как гремят железные умывальники, заросшие иргой или крапивой, и как блестит в луче мокрое мыло, желтое или голубое, ослепительное, только что положенное рассеянно обратно в склизкую мыльницу, как докручивается с кузнечико-вым стрекотом грязная педаль брошенного у калитки велосипеда, как деловито позвякивают суповые тарелки и как празднично — чайные чашки, как по вечерам кружат над этими чашками ночные мотыльки и как непременно один мотылек в одну из чашек падает, и как сквозь жасминовый узор ароматного пара вглядываются в темноту эти удивительные дачники, служители ламп с абажуром, не имеющие никакого представления об одиночестве. Как в один из несчетных летних дождливых дней, когда все неуклюже ходят в резиновых сапогах и ворчат, на улицу к брошенному велосипеду выскакивает какой-нибудь толстый нечесаный мальчишка и мчится на этом велосипеде по пустой улице и вдруг, подняв на мгновенье глаза к небесам, начинает вопить во всю глотку:

— Радуга-а-а-а-а!

И кому-то из взрослых, сидящих в домах с забрызганными стеклами и высохшими мутновато-янтарными луковицами на подоконниках, становится почти завидно.

Анни спросила меня:

— Тебе жаль лета?

— Почему вы так решили? — удивился я.

— Ты так смотришь по сторонам, как будто тебе жаль.

— Едва ли! — пожал я плечами. — Я даже не бывал здесь раньше ни разу.

Мы открывали какие-то бесчисленные калитки, проходили по неопрятным узким улицам, заросшим возмутительноживописным бурьяном, мимо запертых домов, мутно, по-старчески глядевших на нас сквозь жесткие седые ресницы яблоневых ветвей, и мне казалось, что я уже никогда отсюда не выберусь, и только лес вдали, черные еловые силуэты меня успокаивали, — только благодаря тому, что я мог ориентироваться, я продолжал идти за Анни. Иначе я бы, конечно, немедленно развернулся и ушел.

Когда мы наконец добрались до магазина, у входа, застенчиво столпившись в ярко-желтом маленьком прямоугольнике света, уже стояли несколько человек в каких-то нелепых куртках и шапках. Они разговаривали друг с другом вполголоса, и казалось, что это не человеческие голоса, а совиное уханье. Кто-то сказал:

— Самое лучшее время теперь начинается!

— Да разве! — ответили ему. — Вот когда магазин закроют, и все уедут в город, — вот тогда и будет лучшее время. Ни души не останется!

— Это да, — согласился первый. — Я уж точно досижу.

— Ну, а что до меня, так я до самых белых мух продержусь. Машинка моя, старуха, меня по льду не вывезет, а то так бы и сидел. Рыбалка-то здесь какая!

— Смотри, — шепнула мне Анни. — Соревнуются, кому осень нипочем. Смешно!

— Кому рыбалка, тому, может, и хорошо, — откликнулся обиженный первый. — А вот я-то уже и не полетаю как следует. Ветер, надобно отметить, и по вечерам первый мороз!

“Да это ж мой дельтапланерист”, — подумал я и почему-то ужасно обрадовался. Так вот он какой! Совсем не такой, каким я его себе представлял. Дырки в куртке, из дырок торчит вата. К шапке прилипла какая-то солома, черные нитяные перчатки совсем стерлись. А забирается на свой дельтаплан, поднимается над спящим темно-синим лесом в пасмурную осеннюю темноту — и кажется таким же необыкновенным и сверкающим, как его машина. И всего-то делов — полететь!

Продавщица в толстом свитере устало шуршала в своей крохотной продуктовой норке, подавая какой-то вечерней даме хлеб и яйца с полупустых полок и из дребезжащего холодильника. У продавщицы было одухотворенное выражение лица. Я тоже наступил самым кончиком сапога в теплый магазинный свет и снова подумал о лесе, который окружает нас со всех сторон, в котором плачут совы, скребутся и фыркают ежи, раскапывая в мокрой, начавшей гнить пахучей листве новые звезды, об огромных косматых псах, которые нынче ночью будут сторожить наш сон, лежа рядом с мисками с водой, в которой будет отражаться истертый лунный свет, о темно-красных кострах, которые сторож каждый вечер разжигает на краю леса, чтобы полюбоваться астероидными траекториями гаснущих искр, об утомленной осенней траве, что светится в темноте и зовет луну, безнадежно и прекрасно, как менестрель. Я даже сам удивился тому, что почти не могу думать ни о чем другом, — ни о чем, кроме леса.

Мы возвращались в темноте,