При свете зарниц (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

Эти откровенные, честные слова Габдуллазяна пришлись Бибинур по душе, у неё тоже намокли ресницы, но в живых глазах цвета льняного цветка светились счастливые искорки.

– А ты… ты сам не против, Габдуллазян-абый?

– Эх, Бибинур, красавица моя… Это ведь, в самом деле, счастье-то какое! Ей-богу… В молодости-то я, признаться, даже не мог подступиться к девушкам вроде тебя, таким красивым! То бедность, потом война, долго воевал я, много всего перевидел… А красавицы – они во сне-то даже не снились… Вот ведь… У меня… А тут ты. Сама!

Габдуллазян лёг головой на стол и долго молча плакал, стиснув зубы. «Пусть, пусть поплачет, облегчит сердце своё, – с неизъяснимой нежностью глядя на его свалявшиеся, густые волосы, думала Бибинур. Высохнут слёзы – и горе утихнет. Жизнь своё покажет. А я ему буду верной женой…»

Они легли в разных местах.

Всю ночь чутко прислушивалась она, боясь, что ни отец, ни мать, а Зухрабану придёт искать её, поднимет шум. На улице буйствовал бешеный ветер, грозно бил в окна и крышу, шёл дождь пополам со снегом. Габдуллазян, которого дрёма сморила на рассвете, увидел, наверно, кошмарный сон – и громко закричал. Она, поднявшись, растолкала его:

– Габдуллазян-абый, Габдуллазян-абый, слышь… Повернись на другой бок, детей напугаешь своим криком.

– А?… Что?! Кто? Ты, Бибинур? Прости, прости…

На другой день, когда дети проснулись, горячая картошка, испуская пар, уже стояла на столе, в щербатые, со сломанными ручками чистые чашки было налито свежеподоенное молоко, ровными, тонкими ломтями нарезан хлеб. Ребятишки, гремя кумганом, быстро-быстро умылись за печкой и, недоумевая, отчего в доме с самого утра чужой человек, уставились на Бибинур широко раскрытыми глазёнками, пугливо сгрудились на одном конце стола.

– Вот, дети, вам новая мама, – прокашлявшись и несколько смущённо сказал отец. – Бибинур-апа будет теперь вашей мамой, так и называйте её теперь… Ладно?

У старшенькой слёзы брызнули, за ней захныкали младшие, Бибинур молчала. Тут Назиб, голоштанный мальчишка, большой деревянной ложкой зачерпнул мятую, заправленную молоком картошку и, отплёвываясь, завопил:

– Не хочу, невкусно!..

Девочка тоже попробовала картошки и сморщила личико:

– Одна соль, тьфу!

Тогда Бибинур, обеспокоенная, отведала – и правда, картошка была невероятно пересолена…

Тем временем за стол сел успевший побриться самодельным, заточенным из обломка косы ножом Габдуллазян:

– А ну-ка, чего ревёте? И мы попробуем! – Он зачерпнул как можно больше картошки и положил в рот, морщины возле его глаз лучисто заиграли. Он бодро воскликнул: – Замечательно! Вкусно варишь картошку, Бибинур! Правда, есть одна маленькая ошибочка – соли маловато! Если бы хватало соли – была бы картошка просто объедение…

И он, на глазах своих набычившихся детей, взял из берестяной солонки изрядную щепотку соли, посыпал ею стоявшую в деревянном блюде картошку и с удовольствием принялся её уплетать, запивая молоком. На подол Бибинур капнули слёзы, она тоже несмело потянулась к блюду… Пяти минут не прошло – дно показалось!

Когда же с маленьким Назибом на руках она в последний раз приближалась к «площадке», первым человеком, остановившим её, был Мирзагит. Лицо его полыхало огнём, белёсые ресницы дрожали, и по всему его облику замечалось, как он разъярён. Деревня только проснулась, а уже знала главную сегодняшнюю новость.

– Это правда, Бибинур? – спросил Мирзагит.

Бибинур поставила Назиба на землю; мальчишка, испугавшись голоса Мирзагита, прижался к её ноге и заплакал.

– Правда, Мирзагит.

– А я? – Голос парня дрожал от обиды. – Где клятва, данная тобой мне?

– Мы не давали друг дружке клятв, Мирзагит, ты ошибаешься. Ho не скрою, с тобой были связаны все мои надежды. Ты замечательный человек, душевный, мне из парней другого такого было бы не найти… Но ты, Мирзагит, ещё найдёшь себе ровню. Тебя полюбит девушка…

Тяжело давались Бибинур эти слова, но присутствие здесь, возле неё, маленького Назиба придавало силы.

– Габдуллазян-абый старый для тебя! – почти закричал Мирзагит; он ещё, кажется, на что-то надеялся.

– Да, не молод. Лишь ради малюток, пожалев детей, выхожу я за него. Ты, говорю, найдёшь себе подходящую, самую красивую, а он как найдёт детям мать?…

– Что ты заладила: он, он!.. А я?! Переступила и пошла… да? Опозорила перед людьми! – У тихого Мирзагита непроизвольно кулаки сжимались, он губы яростно кусал.

– Дети, – повторила снова Бибинур. – Трое ведь их, трое! Они чем виноваты?! Ради малюток я… И не кричи, ради бога, видишь, как Назиба перепугал… Ты поймёшь, простишь меня, Мирзагит. Я знаю. Не таи зла против меня. И прости. Прошу…

Ах, годы, годы! Растаяли, как белые облака, стремящиеся в небесную высь. Невысокий татарин из Аксыргака, тихий Мирзагит – с широким лбом и белёсыми ресницами – получил звание Героя при форсировании Днепра и, отдав жизнь в горах Чехословакии, навсегда остался лежать там молоденьким солдатом. Хороший был парень, что говорить, умный, другой на его месте, затаив обиду, разные неприятности мог бы тогда ей строить, мешал бы спокойно жить. А он не мстил, нет, и в конце того их тяжёлого разговора сказал: «Желаю счастья!» Потрепал за щёчку Назиба и, ссутулясь, ушёл. А после – замечала она – осторожно интересовался её жизнью, старался помогать в общественной работе Габдуллазяну-абый, и, можно считать, несмотря на разницу в годах, подружились они. Люди привыкли видеть их вместе.

Любил всё же, наверно! Ведь так и не женился, холостым он ушёл на фронт… И в глубине её души оставил он по себе самые светлые воспоминания.

Но что было дальше в тот день?

Быстро-быстро закончив на «площадке» утренние дела, отпросившись у Ханифы-апа, она пошла к родителям…

Отец с матерью покручинились, поплакали и, хоть нехотя, с болью душевной, но дали своё благословение.

– Сама захотела тащить эту ношу непосильную, дочка, но смотри… Если она потянет тебя с горы вниз, захочешь бросить её – не вздумай со слезами к нам возвращаться, – поцеловав её в лоб, сказал Гильфан-абзый. – Не приму. Ты человека обнадёжила, детям матерью назвалась… теперь терпи!

– Коли судьба – индейка, до смерти заклюёт, – причитала мать, обнимая её. – А у тебя, знать, это судьба. Не пускаем, а ты уходишь. К вдовцу! На чужих детей! Ох, доченька, на муку собралась ты…

И когда, окончив тягостный разговор с родителями, Бибинур, окрылённая, шла через сени, Зухрабану, протянув руку из двери чулана, изо всей силы ущипнула её.

– Ой! – вскрикнула испуганно Бибинур.

– Больно? – спросила Зухрабану.

– Ещё бы не больно, коли ты так безжалостно щиплешь…

– А ты, подлая, за сердце щиплешь!

– Что я тебе такого сделала? – сказала Бибинур, потирая саднившее место.

– Змея! Бесстыжая! Подлая! Гулящая! – Зухрабану, визжа, пошла