Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1 - Игал Халфин

просить рабочих: помогите нам, а рабочие говорят: защищайтесь сами, а мы будем делать свое дело, которые начато, а с вами не по пути»[648]. Следующие высказывания «прозревших» рабочих были отмечены в иркутской сводке: «Разногласия происходят на почве личных интересов»; «Троцкий своей линией хочет подменить учение Ленина, но этому должен быть положен конец»; «В случае войны оппозиция своей разлагающей работой, пожалуй, в большей степени поможет врагам»[649]. Из замечаний, услышанных в Томске, следовало, что рабочие желали репрессий: «Два года уже оппозиция ведет свою безобразную политику раскола, а в отношении ее не принимается решительных мер»; «Штрейкбрехерам не место в партии»; «Оппозицию мало исключить из партии, за ней надо следить». В Иркутске рабочие выражались еще решительней: «После съезда оппозицию будут рассматривать как контрреволюцию, и будут сажать в ГПУ. Туда им и дорога: они совсем распоясались»; «Это мало, что кричат „долой оппозицию“. У оппозиции ведь есть тыл. Эту сволочь нужно сразу расстреливать, а не только исключать из партии, иначе они опять затеют бойню. Уничтожить их нужно с корнем»[650]. Рабочие-коммунисты спрашивали доцента Иркутского государственного университета Григория Карташева: «Может быть, тов. Карташев думает председателем учредительного собрания сделаться? (смех.) <…> И на эту подлость нашелся! (бурные аплодисменты.) Лучшим ответом организации будет то, что она даст коленом оппозиции по кой-какому месту (аплодисменты)»[651].

Другие социальные группы сильно отставали от рабочих. Деревня в сути внутрипартийных споров разбиралась «еще плохо». «Что теперь делается там, – говорил один крестьянин другому, – пожалуй, без полбутылки не разобрать»[652]. В Томске «возлагается надежда, что оппозиция улучшит положение крестьянства». Почему-то именно крестьянами высказывалось предложение об организации IV Интернационала, «а за ним пойдут большинство, как иностранных партийцев, так и наших». По отчету Томского окружкома, некоторая часть «мелкобуржуазной интеллигенции и служащих» возлагала надежды на оппозицию. «Чем больше они между собою дерутся, – якобы говорили они, – тем лучше и скорее тот и другой себе голову свернет, а тут, бог даст, и война подоспеет»; «Красная армия стоит в большинстве на стороне Троцкого, и недалек тот день, когда оппозиция возьмет верх силой оружия»: «Этот метод – метод слабого. Когда говорить нечего, бьют в морду, так и тут – крыть нечем, так возьмем и исключим»[653].

В сводках прослеживается отношение «остатков различных партий» к оппозиции – каждая сторона старалась показать, что не поддерживает ее. Общим мотивом суждений меньшевиков и эсеров было то, что «такая сильная партия, как большевистская, наконец-то начинает трещать по швам». Меньшевики в большинстве случаев стояли за оппозицию, уважая ее закономерность: «Оппозиция вполне нормальное явление, ибо отчасти она права. <…> Партия их разгонит, а потом сама примет их платформу. Фракции и группы появляются не зря: их создала экономика». «Оппозиция – продукт нарастающих противоречий в народном хозяйстве, Троцкий и другие не без основания противопоставляют свою точку зрения партийной линии». Эсеры тоже были верны себе: «В споре с оппозицией речь идет не о согласии или несогласии с тактикой партии, а, очевидно, о дележе власти и желании посчитаться с теми, которые сейчас разделываются с оппозицией». «В истории парламентаризма я ничего подобного не читал и не слыхал, чтобы была такая резня из‑за власти, как это происходит в советском правительстве. Самый отъявленный хулиган в Госдуме был Пуришкевич, но такой ругани от него не слышно было, как от наркомов советской власти»[654].

Большевистская публичная сфера с ее своеобразными правилами игры была чужда эсерам. Рассуждая «как либералы», считали партийцы, те не понимали, каким образом новый режим вырабатывает свою политику.

Из приведенных материалов нетрудно выявить критику большевистской публичной сферы[655]. При стороннем взгляде очевидно, что сопротивление можно было усмотреть везде, однако такой наблюдатель, фокусируя все внимание на конфликте, не замечал механизмов кооптации. Задействовались разные аспекты революционного дискурса; они пересекались, смыкались, расходились. Было бы неверно на основании таких достаточно типичных сводок говорить о публичном и частном, справедливом и несправедливом, закономерном и ненормальном. Все эти диады упускают принципиальную связь между официальным дискурсом и революционной субъективностью; ускользает от внимания тот факт, что низы, партийные и беспартийные, политизировались и втягивались в полемику.

В то же время даже те участники дискуссии, чьи голоса звучали в сводках, не признавали, переосмысливая политические реалии, дихотомию общества и индивидуального «я». Эсеров, несмотря на их волюнтаризм, волновали судьба рабочего класса и ход истории. Обозреватели не просто оставались над схваткой – их гипнотизировал язык политики. Многие старались звучать современно, научно, по-марксистски, другие – грубо-пролетарски. Вести себе иначе значило оставаться в прошлом, прослыть обывателем и ретроградом, исключить себя из революционного процесса.

Откровенно говоря, скорее сам партаппарат, целенаправленно отбирая высказывания и монтируя их по-своему, превращал каждое мелкое несогласие в акт сопротивления. Фокусируя внимание адресата на негативных, опасных замечаниях, материалы окружкомов периода дискуссии говорят нам больше об их компиляторах, чем о мнениях и политических позициях тех, кого они цитировали. Мы получаем доступ не столько к общественному мнению, сколько к отношению к нему тех, кто его изучал с точки зрения «партийных структур»[656].

7. Неравный диалог

Важную роль в очищении партии перед съездом брали на себя контрольные комиссии. В прологе мы подробно анализировали отношение ЦКК к самоорганизации недовольных, наблюдали за тем, как вырабатывалось само понятие «оппозиционер». Работа эта только усилилась за последние месяцы, и велась она широко, во всех провинциальных парторганизациях. Сибирские парторганизации не составляли исключения – к их работе мы и обращаемся. Поле нашего исследования меняется: мы переходим из залов и кинотеатров в зашторенные кабинеты. Характер источника трансформируется соответственно: выверенные, напечатанные стенограммы партзаседаний уступают свое место рукописным, плохо упорядоченным запискам следователя.

В 1927 году у контрольных комиссий все еще была репутация объективных расследователей. Оппозиционеры считали, что оценка состояния умов в парторганизации была делом этих партийных органов, а не райкома. В задачи контрольной комиссии входила борьба со злоупотреблениями партийным и служебным положением со стороны членов партии, с нарушениями партийной этики, и оппозиционеры надеялись, что комиссия защитит их от аппаратного произвола. Местные контрольные комиссии вели переписку с Центральной контрольной комиссией, та взаимодействовала с органами прокуратуры, судебными инстанциями, ОГПУ, занималась в основном персональными делами. В таком органе, по мнению одного сибирского оппозиционера, «разбиралась бы степень субъективной вины каждого, без примешивания к этому делу общих вопросов внутрипартийного положения». «Странное представление о роли контрольной комиссии и не менее странное представление о задачах районной партийной организации, – отвечали ему в райкоме. – Оппозиционеры думают, что в центре всего находятся их личности, насколько эти личности симпатичны или не симпатичны. Они доказывают, что их