История Великого мятежа - Эдуард Гайд лорд Кларендон

сильный корпус кавалерии из Йоркшира в Манчестер; из этого последнего и из окрестных городов он взял три тысячи пехоты и, соединившись с сэром Уильямом Бреретоном, а также с частями из Стаффордшра и Дербишира, разбитыми при Миддлвиче, неожиданно подошел к Нантвичу. Ирландцы же были настолько убеждены в том, что он не осмелится их атаковать, что, даже получив известие о его приближении, по-прежнему воображали, будто самое большее, о чем мечтает сэр Томас, — это вынудить их своими тревожащими маневрами снять осаду города, а самому затем отступить, не ввязываясь с ними в бой. По этой причине ирландцы слишком долго оставались на осадных позициях; когда же наконец нашли нужным их покинуть, небольшая река, разделявшая силы осаждающих, из-за внезапной оттепели разлилась так широко, что лорд Байрон с большей частью кавалерии и находившейся по эту сторону реки пехотой оказался отрезанным от прочих своих войск и чтобы соединиться с ними, вынужден был совершить марш в четыре-пять миль. Но в это время остальная часть его армии, атакованная с одной стороны сэром Томасом Ферфаксом, а с другой — гарнизоном Нантвича, была наголову разгромлена, а все старшие офицеры ее укрылись в церкви Актончерч, которая стала для них настоящей ловушкой, ведь кавалерия лорда Байрона из-за непроходимых после неожиданной оттепели дорог, обилия живых изгородей и иных преград так и не сумела пробиться к ним на выручку — в итоге они принуждены были сдаться тому самому неприятелю, которого еще за два часа до своей капитуляции ни во что не ставили. Под Нантвичем (помимо всех старших пехотных офицеров) было взято до полутора тысяч солдат, вся артиллерия и весь обоз; лорд же Байрон со своей кавалерией и остатками пехоты отступил в Честер. Нельзя найти лучшего, да, пожалуй, и какого-либо другого объяснения этой катастрофы — помимо, разумеется, воли Верховного Промыслителя (каковая стала здесь следствием первопричины) — кроме беспредельного презрения и пренебрежения ирландцев к неприятелю и их самонадеянной убежденности в собственной силе, храбрости и воинском искусстве. Потому-то и не устремляли они все свои помышления к Творцу и не возлагали, как должно, свои упования на Того Единственного, Кто определяет исход всякой битвы; хотя следует признать, что офицеры их были по большей части люди на редкость трезвого ума и добрых нравов, по характеру своему весьма скромные и благочестивые — столь трудно бывает обуздать известные душевные движения, которые личная доблесть, военный успех и даже сознание правоты своего дела способны породить в душах, казалось бы, не слишком склонных к гордыне.

< Когда шотландская армия вторглась в Англию, король с большим, чем прежде, вниманием начал прислушиваться к тем представителям этой нации, которые давно уже предлагали ему способ доставить своим соотечественникам серьезные хлопоты в их собственной стране, чтобы отбить у них охоту беспокоить соседей. Граф Монтроз, решительный молодой человек, потомок древнего рода и в начале смуты одни из самых рьяных ковенантеров, убедившись в незаконности действий своих единомышленников, оставил пост главнокомандующего их армии и, когда король после заключения мира прибыл в Шотландию, предложил ему свои услуги, чем вызвал бешеную ненависть мятежной партии и ее вождя графа Аргайла.

Когда же в Эдинбурге открылся Парламент, и стало ясно, что герцог Гамилтон не намерен ему сопротивляться, Монтроз тайно покинул Шотландию, явился в лагерь под Глостером и первым подробно рассказал королю о действиях Гамилтона. Он предложил Его Величеству собственный смелый план, обсуждать который в тот момент не было возможности; но когда после битвы при Ньюбери король возвратился в Оксфорд и от прибывших к нему из Шотландии вельмож получил еще более полные сведения, а также узнал, что герцог Гамилтон и его брат граф Ланарк направляются к нему в Оксфорд, он проявил готовность выслушать мнение Монтроза и прочих шотландцев о том, что следует теперь предпринять для предотвращения грядущих бедствий. Те, однако, настойчиво просили короля не посвящать в их планы герцога, ибо, твердили они, это изменник, который пальцем не пошевелил, чтобы разрушить замыслы врагов Его Величества, хотя имел полную возможность этого добиться. Король, все еще не готовый совершенно лишить Гамилтона своего доверия, велел графу Монтрозу, графу Киньюлу, лорду Огилви и прочим шотландцам дать под присягой письменные показания, а все их обвинения против герцога приказал рассмотреть, не предавая дела огласке, лорд-хранителю печати, двум его секретарям, хранителю свитков и канцлеру Казначейства.

Из представленных Монтрозом и его единомышленниками свидетельств явствовало, что герцог нарушил долг верности: он решительно отказался взять под стражу людей, готовившихся затеять новую смуту; дал согласие - вопреки закону и прямому запрету Его Величества - на созыв Парламента; а еще раньше, превратно описав положение дел и состояние умов в Шотландии, обманул короля и добился от него письменного одобрения своих будущих действий. Король еще не успел принять какого-либо решения, когда герцог и его брат прибыли в Оксфорд; к ним тотчас же приставили охрану и велели не покидать своих покоев. Его Величество намеревался рассмотреть дело в Тайном совете, с оглашением свидетельских показаний и очной ставкой, но уже на следующее утро граф Ланарк, подкупив или обманув стражу, с помощью одного джентльмена-шотландца бежал в Лондон, где его встретили весьма радушно. Гамилтон же был арестован, посажен в Бристольский замок, оттуда переведен в Эксетер, и наконец, заключен в замок Пенденнис, где мы его пока и оставим. >

Около этого времени участники совещаний в Вестминстере лишились главной своей опоры по причине смерти Джона Пима, который, после ужасных мук и страданий, умер от какой-то странной и потому породившей немало толков болезни, Morbus pediculosus[34], сделавшей его под конец омерзительным для тех, кто прежде всего более им восхищался. Ни один человек не нес большей ответственности за несчастья нашего королевства и не приложил в большей степени свою руку и ум, чтобы их вызвать; я, однако, полагаю, что бедствия эти уже при его жизни зашли гораздо дальше, чем замышлял он сам. Лицо довольно скромного происхождения, весьма далекое от высших сфер, Пим получил свое образование на службе в Казначействе; способности же его являли собой скорее плод упорного труда, нежели дар щедрой природы, украшенный искусством. Его хорошо знали в прежних Парламентах, вдобавок он был одним из тех немногих, кто заседал в нескольких Парламентах кряду, а так как из-за долгого перерыва в созыве этих собраний почти не осталось людей, знакомых с принятыми в них правилами и порядками, то Пим приобрел известное уважение и авторитет в глазах вновь избранных членов.

< Впервые он обратил на себя внимание