Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

её (Дон Педро, он же д’Артаньян), Людвиг, Ягья, Сусанна и Ника ночуют в большом чужом доме: Анна с Андреем в одной комнате, а рядом – Ягья эфенди, а дальше – Сусанна и Таня, а Ника – да она не ночует вовсе, она уже трое суток не спит! Она пишет о Ягье и читает ему, он дивится, радуется – не она попала в татарскую сказку, это он попал во что-то огромное, без названья, об этом можно только сыграть, он сыграет, о, он сыграет! И все услышат про Нику – и русские, и татары, это будет революция в музыке!.. И он играет везде, куда они приезжают, и татары слушают, качая головами в барашковых шапках, а русские говорят непонятные слова о нём и его скрипке, но они тоже радуются!..

Они едут дальше (как ездили в «Мёртвых душах»), Людвиг неверно указал дорогу – и все (ночью) летят с мажары, которая наклонилась, как корзинка, и все – кто под мостик в маленькую речку, кто на землю – смех, крики, чёрная сажа вокруг (это по-английски так зовётся чёрная ночь без луны)!

Ника, уцепясь, усидела, схватила вожжи и, подражая Андрею, натягивает их изо всех сил, но лошади испугались, она несётся с ними во тьму – и кричит… Но уж Андрей вскочил на мажару, выхватил вожжи и, рывком прислонив к себе Нику, – мастерским движением останавливает коней, а сзади бегут, кричат, веселятся…

– Никогда не забуду, как раз в Старом Крыму, – кричит Андрей, – нас в тумане понёс с Никой запряженный в повозку конь! Я смирял его, а он всё нёсся, а впереди был столб! Мы неслись на него. Ника (я её схватил за руку) мне сказала очень обыкновенным голосом: «Ничего, он же остановится, он же устанет…» Ох, Ника!..

Ягья слушал с ребяческим восхищением (но чьё восхищенье звучало Нике – пусть скажет сама…).

…Жара, миражи, татарский праздник, Кайрам Байрам, дом Курты.

Матрацы, покрытые коврами, стены в цветных тканях, гости возлежат, как в «Шехерезаде», блюда с виноградом, кувшины с напитками – кто не хочет вина.

Пляска с ножом, пляска с бубном, девушки с девушками, и все как-то в профиль, движенья тихие, как оживший барельеф (думает Ника). Словив её мысль, Анна:

– Как на египетских барельефах, правда?

– Я непременно это напишу! – восклицает Андрей, не отрывая глаз от танцующей татарской девчонки, он знает её: сестричка Ягьи, Зарэ. Она для него танцует! В этом танце это очень трудно, но она ухитряется не сводить с него глаз!

Маленькая, в косичках, в монистах, крашеные ноготки, рыжие, сверкают, как коготки птичьи! И вместе с ней – Фатьма, выше, стройней, личико ýже, он уже на неё перевёл взгляд – тотчас уследив это, Зарэ загорелась, как бабочка в луче солнца, – запорхала, затмевает Фатьму!

А зурна звенит тихим, звенящим гудом, рвёт души на части! Вторящий ей давл, инструмент из натянутого пузыря, овечьего, спорит со скрипкой, а скрипка – нет, уж про скрипку не рассказать!

Дядя Курты счастлив. Ковры уставлены блюдами: дыни, брынза, шашлык, чебуреки, барашек… Так гуляют три ДНЯ.

На коврах, меж медных кофейников с длинными ручками, в маленьких чашечках – кофе татарский: с гущей.

…Дальше! Степь, жара. Чужой дом, «экономия» чья-то.

Люди, яства, стихи, Хайтарма, «Татарин плачет на могиле матери» (последнее сочиненье Ягьи). Ника пламенеет к его музыке почти страстью, удержанной и осмеянной ею же, пока Ягья ещё только раскачивается увидать о ней – первый сон…

Коктебель близится. Увидеть Макса – как напиться в жару из источника. Друг ещё девичества её, какой друг! Он держал её головой о своё плечо, когда умирал её маленький сын, он – всё знает! Одинокое дерево треплется в ветре на самом краю земли…

И человек играет на скрипке.

На следующую ночь они опять на новом месте. Этот вечер они провели вдвоём – все ушли бродить по огромному саду, а Ягья остался играть.

Он восхищался своей спутницей, как музыкальным произведением, но – как сам он сказал про слушавших его симфонию о татарине на могиле матери, только очень красивые звуки им кажутся, симфонию – не понимают! (Но сам в Нике не понимал ничего. И это его, по-своему, мучило.)

– Вы так умны, что ни в одном мужчине я не встречал такого ума. Я только встречал в книгах. Вы всё видите, как сквозь человека. Я ничего не говорил про себя, а вы мне всю мою жизнь рассказали… И про музыку всё поняли, про струны скрипки, а ведь вы же не учились на скрипке, только на рояле учились…

– Я – колдунья, эфенди, – отвечала Ника, улыбаясь, как ребёнку, – я напишу сказку про молодую колдунью Зарэ и про старую – Азиатэ, да? И в сказке будут решать, кто сильней из них…

– Молодая! – сказал Ягья, и в весёлой нежности он бросается обнять её, но она отклоняется и, склонив его голову властно, как старшая, и – чтоб губы его не нашли её – целует его в лоб.

– Слышите, как море шумит? Идите спать, эфенди, детям пора спать…

Он играет и слушает, играет и слушает какие-то новые звуки, а она довыдумывает его подарок – татарскую легенду о богатыре Тангриг-Арслане и о Злодее Тэджале, который явится при конце мира, – «и он будет великий музыкант, Тэджаль, но только тогда будет всё поздно, и музыка тоже будет стоять перед Аллахом – так говорила моя бабушка, которая не хотела, чтобы я играл…»

И так как вся эта полудетская блажь её – по-своему глубокая и святая – тоже просится в сказку, то Ника приоткрывает ей дверь, и Ягья (уже впрыгнув в неё несколько дней назад) творит в ней всё новые чудеса на скрипке, беспечный, смешной, упрямый. Он не умеет говорить – только смычком. Он отрицает всё старое… Зарэ, чьё имя должны отгадать женихи, сидит в сказке на кровле, и так как Ника, а значит, и Зарэ, тоже новатор, то татарская сказка пересыпана искрами английского юмора, и о сказке, в ней же, ведут разговор два читателя, а Зарэ смеётся над ними, а Тангриг-Арслан едет высоко в небе, у него чёрный сказочный конь, только этому всаднику он покорен… А слоны с дарами, не принятыми, уходят обратно в свои страны, и потухают бархатной пылью – о самый край горизонта…

– По-моему, это очень красиво! – пробегает по струнам смычок. И вместо: «Идите спать, эфенди» – Зарэ говорит другое: «Не уходи, эфенди…» (что значит: «Не уходи, господин…»).

«Ночь.