Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

Она знала, что от Андрея её не уведёт никто, но она также понимала, что жить без утешения она не сможет. Она звала это в прежней жизни – «облегчающий вздох». Потому что в ней, рядом с её светлыми силами, бушевали и тёмные силы – как в Анне! Только она не так ими владела… Русалочьи силы! Клин вышибается клином, так по народной пословице?

Так, заваленная глыбами происшедшего, в ней билась жизнь.

Что, рядом с человеком, «именье»? Бедность и труд? (Как смели они так думать об Анне!) Только Мэри понимала, сказавшая: «Богатство – это очень приятно, но это же не имеет никакого значения!» (и ушла утешаться в тетрадку стихов). Только Мэри добро об Анне сказала: «Она умная и, наверное, благородная, но ведь она его – непременно бросит…» Как обвинительный акт был рокот её «р».

Ника попробовала заговорить с Андреем о своём отъезде:

– Я перееду в Феодосию, буду давать уроки по языкам, а пока устроюсь – не буду вульгарно горда, я от вас возьму помощь, не беспокойтесь… Мне всё равно, что скажут, вы мне – родной, этим всё сказано.

Он прерывал. Она умоляюще продолжала:

– Мне будет весело зарабатывать, как тогда, в народной читальне, куда ко мне забрела Анна…

– Вы меня доведёте, Ника, – сказал он, – что я от всех уеду, я уже думал об этом, у меня тоже уже нет сил больше! Вы обещали мне быть другом, как вы смеете мне говорить такое? О каких-то ваших уроках, пока я жив?

Весь вспыхнув, весь, как натянутая струна, он повторил её слова, когда-то ею сказанные в споре кому-то:

– Vous n’êtes pas généreux…

И она осталась. Так прочно, точно ей тут – умирать…

В другой раз он застал её в слезах: какая-то прозрачная обида – от прислуги. Он сжал её голову, целуя глаза, которые она отводила, отбиваясь от его ласки:

– Хотите, я расстанусь с ними со всеми? До одного человека! Заплачу неустойку арендатору, изменю всё вокруг вас! Скажите одно слово, и если это вас хоть сколько-нибудь облегчит…

Но она уже успокоилась.

– Зачем вредить людям? Простите мне эту слабость, прошло! Вот Анна это всё не замечает, она проходит мимо. Лучше мне скажите: хороша моя сестричка Мэри?

– Прелестна… – отвечал он, – но только что мне с ними со всеми делать? Это уж начинает мучить Анну, она очень ревнива…

– Увезу их с собой в Коктебель – Таню, Сусанну… Простите, я не уеду, пока вы не сможете без меня…

Лето цвело. Целые дни привозили с полей «скопщину», и, так как молодой хозяин, зная положение в стране, не относился серьёзно «собственнически» к хозяйству, то лишь затем, чтобы со своим новым управляющим не ударить в грязь лицом перед матерью, всё выполнялось, что было положено, – как будто бы играли пьесу, но ей будет скоро конец.

Урожай был небывалым, зерно ссыпать было некуда, а его всё везли и везли – отдавали зерно тому, кто хотел взять, – без счёту. Этому помогала и революционность старой хозяйки. В людской дивились происходящему. Там такое не одобрялось. «Скопщину» встречали хохотом. Д’Артаньян, идя принимать зерно, строил невероятные рожи, на что был мастер.

Смеху, несмотря на трагичность взаимоотношений, было столько, что это была стихия. Несколько остроумий, отталкиваясь, создавали фейерверк. Ника отдыхала в нём, будто купалась в Оке. Сидя рядом с Анной, она держала её руку и ей улыбалась. Это успокаивало сомнения д’Артаньяна. Шли гулять по аллее вместе, Андрея отзывали на скотный двор, к коню, или его звала мать, Таня молча шла рядом, она не выносила Анну, и всё горячела в обиде за Нику. И – что было уже совсем чудом – обида, растя, перерождала её увлечение Андреем Павловичем, она всё более гордо с ним обходилась, что в её семнадцать лет было прелестно, он подразнивал её, она в ответ была обаятельно-ядовита. Все замечали, как день ото дня она под влиянием Ники умнела. Скоро и ей настанет черёд быть объектом для увлечения многих…

Дом утопал в плодах и розах, овощи и те в то лето вырастали немыслимые по размеру и качеству. Отрадное было оазисом в степи.

В эту степь выезжала иногда с Андреем Анна. Она ездила превосходно. Превосходство и здесь над Никой было явное, та оставалась стоять у конца главной аллеи, с улыбкой следя, как они медленно уменьшаются в зрении и наконец исчезают: есть ещё? нет? есть, будто бы… нет, их нету – только серебристая дымка зыблется по горизонту – миражом.

Близится день рождения Ники, её двадцатипятилетие.

Прощаясь с Мэри, она обещала ей когда-нибудь провести с ней в Коктебеле хоть день. Разорвать заколдованный круг. Долг был – для них – остаться, долг для себя был – уезжать. Надо было исчезнуть, тем дав ему возможность забывать её, её физически не видя. Может быть, его просьбу остаться – уж больше не надо слушать…

В тот же день Ника встретила в саду Анну.

– Видя вас, – сказала, взяв её руку, Анна, – я вспомнила рассказ Тургенева, кончившийся так: «„Дура“, – проскрежетал кто-то сзади. „Святая“, – принеслось откуда-то в ответ»…

Ника сжала её руку, но странно! – не почувствовала того, что обычно бессильно вело её в руки Анны. После Коктебеля в ней появлялось что-то новое. Это сейчас же почуяла Анна.

– Что с вами? – спросила она. – Я к вам не изменилась…

И она обняла Нику. Трепет пошёл по ней, но она устояла.

– Это не может быть, – упрямо сказала Анна, – если я захочу, будет как было.

– Нет, не будет, – отвечала и дерзко и нежно Ника, глядя ей в глаза.

В глазах той вспыхнула мука. Но и сейчас не сдалась Ника.

– Нет, – сказала она твёрдо, – я вас люблю, но я стала другая, я не ваша теперь, нет…

Кто-то шёл, им помешали.

В доме много людей – и плодов земли, масса арбузов и дынь, груш, грецких орехов – всё изобилие некогда «райского» сада – в сложных переплетениях человеческих отношений.

Подходил всё ближе день рождения Ники.

Праздник Андрей готовил на славу. Попросил её сделать по своему вкусу закупки в городе. Сладостей – и вин! Горько и весело было ей разбрасывать деньги Андрея – «на прощанье»! Всё купив и сдав провожатому, она осталась на день в Феодосии. Там был уехавший из Отрадного Ягья эфенди, и она пошла к нему, захватив вина и