Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

Полно играть в детские игры из арсенала гамсуновских «Пана» и «Виктории», не расплатиться тут мелкой монетой повестей и романов, ставь сердце на кон!

Вечером, в мастерской Макса, читает доклад доцент. Свободно и просто, на глазах многолюдства, садится Ника на скамеечку возле Евгения, как бы у его ног.

Я не думаю о равенстве, – говорит её поза, – видела тебе равную – лицо иконы, одновременно из заколдованного леса, лицо даже страшная необычность – как бы лицо из сна! Не жена вовсе!

«Разве эту можно обидеть? Антипод той, к Глебу перед смертью пришедшей, демонической, – Ангел! Ангел жил в самом Глебе, – думает Ника, – тайно от многих, откуда его сходство с отроком Сергием Радонежским с картины художника, к нему пришла та – взять в плен! Есть ли в тебе ангел посреди твоей гордыни и горя? Служить тебе хочется, не состязаться, недоступный друг мой…»

«Женственность в апогее!» – в себе, немо ей отвечает Евгений, чувствуя её своей, севшей так рядом, так свободно, так широко в этом уничижении на подножной скамеечке. В его опыте побед, поединков, всегда победных, встречалась ли такая покорность, о себе поцелуем руки возвестившая, – от которой кружится голова…

Но в ней не отмирая живёт Андрей, она дала слово вернуться, если такой день придёт! И – повлёкшись так к этому строгому светлому ангелу, – ведь это и её антипод тоже, потому что и она, Ника, как и Евгений, демонична, она не из породы ангельской, нет! Разве она из святых, как сказала о ней словами Тургенева Анна Васильевна? Вот эта – святая!

(И братство ли это, или сознанье, что развязка – близка, вот тут, под рукой, без слов всё друг другу сказано.) Но только гордец Евгений на глазах всех весь вечер сидит так, рядом с Никой. А доклад всё идёт…

Он встаёт оппонировать. Его блестящие доводы вызывают на Никиных глазах улыбку удовлетворения, это тщеславие удовлетворено, за своего – как бы могло быть иначе? Подняв голову, чуть откинув её, любуется всласть – так хорош этот Демон лермонтовский! Но к чему – смаковать? Праздник! Прежним страданьем – заслуженный! Прямо из рук Андрея жизнь передавала её в руки – достойные, как не вспомнила она тогда демоническое и мужское очарование.

В их следующую, в Москве, встречу Серёжа встретил входящего к ним восклицанием патетическим, в свои девять лет:

– Мама, это – знаете кто? Из «Принцессы Брамбиллы» Гофмана, мы видали в театре! Совершеннейший «Искуситель»!

– Замечательно сын Глеба встречает Евгения! – тогда скажет Ника. Да, Ника может кому угодно – Андрею! – показать его! «Первый сорт»! Той же «масти», что Глеб! Его разница с Глебом? На четыре года моложе его, Евгений, может быть, человечнее? Быть может, его научный панцирь делает его в жизни – мягче и тоньше. Глеб не принимал жизнь, и он был Дон Кихот. Этот – нет. Евгений искушённей, жизненней, чем Глеб.

Себя он именует – материалистом. Это несходство корней при том же цветении – скоро начнёт мучить Нику. И жена Евгения, которая его отпускает к Нике, тут понимая что-то…

Ника тщится родить облик его – на странице: экспериментатор чувств. Слов не надо – к чему? Но они иногда сами собой вырываются. А порой – всё же творят странное.

– Как! – воскликнула Ника. – Вы не знали, что я именно так бы ответила? Вы не знали, что я – вас – люблю?

Серёжа ночует у матери Макса.

Она стоит у стола своей комнаты, у окна над садом. Он – у того же столба сбоку. Он взмахивает рукой, словно что-то ловя над собой, – или он дирижирует? Может быть, это рука Паганини взнесла смычок?

– Постойте… – начинает он, но после тире нет слов, а может быть, её слова – сильнее, чем он хочет себе сознаться?

Лёд треснул, и уже летит ледоход!..

Руке Паганини не надо делать её скрипкой. Музыкой, меж них зазвучавшей, полна ночь. Он – бережёт. Он знает, что под рукой Никколо Паганини струны из человеческих жил и что они могут сгореть под этим этюдом! И тогда окажется прав их окружающий зал, всё вспыхнет демонским хаосом… Так, оберегаемая, покорная, как всегда, смычку струны, за руку с братом проходит она осторожно по кругам ночи. Ибо, если сорвутся – то уже не расстанутся, а расстаться им – надо, потому что завтра гонец может прискакать Андреев – и жена Евгения, конечно, не спит ночь… Это помня, сколько часов пролежала Ника в руках Евгения, не принадлежа ему… Блаженная горечь, от неё нельзя оторваться (всё-таки оторвались, чтобы опомниться), – его лицо над нею с поцелуем, без кровинки, лицо худое донельзя, горбоносое, узкоглазое. Тёмные надо лбом пряди, надменно назад отброшенные. Рот и жадный, и бережный, отказывающийся быть подвластным напитку и пьющий, лицо истомлённое и томящее, входящее в память навеки, которое, чтобы забыть, надо будет забывать, пока будешь жить. Лицо демона, держащего взглядом всю её женскую сущность. Лицо брата по общей беде!.. Глядя в ночь расширяющимися глазами, она понимает, что – в воздержании этом – их долг. Только оно даёт им право на это объятие, которое длится ночь…

…Она была бы ему хорошей женой, она хотела бы от него – сына… (но, должно быть, с её первой любви девчоночьей, начавшейся с расставания, – так и пойдёт от разлуки к разлуке…) Они рвутся встать, оба. Вспоминая – неспящую, и никак нельзя оторваться, этот проклятый подбор, которому не дают ходу, подобрал их как-то уж очень – верно…

Никогда не забыть его глаз, ставших совершенно – новыми. Ради чуда явленья которых – стоило жить на земле!

Как уйти ему от неё, когда руки не размыкаются, губы пьют и не могут напиться, хотя пьют уже – целую ночь. В эту ночь интеллект, памятью победивший забвение, справился с – проклятьем? благословеньем? – дарвиновского подбора. Что будет завтра в ночь?.. Это – рассвет?

День – тянется, и – промчался. День? Его не было. Лёжа снова в его руках, ей раскрывшихся, слыша биенье сердца, принявшего её горе, она рассказывает небывалому другу всё: о встрече, разлуке с Глебом, о Миронове, о смерти Маврикия, о смерти Алёши. О том, как вошёл в опустевшую жизнь – Андрей. О его болезни, о годах неотрывной любви, о смерти Глеба, о приходе Анны в их дом. О том грешном дне с блюдечком земляники… О лете