Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

– Алёшенька, сыночек мой, позабытый… – спотыкаясь, проговорила Ника, потрясённая происходящим, и упала на колени на сухую пустыню земли, и, поцеловав землю, легла на неё, как ложится пёс на могилку хозяина, у почти сравнявшегося, выветренного холма с маленьким покосившимся крестом. Она встала, когда потемнело. В небе были кроткие звёзды. Спокойная, всё решившая. Алёша, маленький, нигде не сущий – встретил, утешил, научил лучше всех, её утешавших.

Только подходя к дому Макса, под последней тенью заката, на западе приподнявшей просветом мглу, увидав в этом просвете звезду, она вспомнила строки:

И низко над холмом дрожащий серп Венеры, Как пламя воздухом колеблемой свечи…

Так кончались стихи Макса.

Шум моря утихал в согласии с таянием очерка гор. Коктебель остался позади, как мираж.

Ника не знала, удалось ли Мэри вчера заполучить Андрея Павловича для разговора, его без Анны, хоть она очень старалась устроить ей это свидание.

Полулёжа на сене мажары, глядя на мальчишеское лицо дремлющего Ягьи, она думала о нём и о Евгении – вместе, и о том, у всех ли «оттачиваются» чувства одно о другое (из чувств вторичных, не всё поглощающих), или это только у неё, в её, оставленной любимым, ищущей забвения, опустошённой душе?

А над степью уже начинается вечер, терпко пахнет полынью и ещё какими-то травами, что-то тихо стрекочет в траве, цикад уже нет, что-то другое, лёгонький звон! Первые звёзды…

Эфенди спал, и над его сном, забыв о нём, глядя в смеркающееся небо, под тихие голоса Андрея и Анны (слов не было слышно, а только шелест голосов, заглушаемый скрипом мажары) Ника думала о человеке с лицом Паганини (но нежнее, светлее, моложе), которому давно наскучило влачить с собой своё превосходство, как спадающий с плеча плащ. От облика этого человека в неё канул опаляющий уголёк. Да, он ещё напоминает того, из немецкой сказки, кто увёл крыс из Гамельна пеньем волшебной дудочки, а затем, за невыполненное обещание, увёл дудочкой всех гамельнских детей… О чём-то засмеялись Андрей с Анной (как может Андрей смеяться при ней).

И снова впереди тёмная коронка Отрадного, и над ней – тучи… Было похоже на тот вечер, когда они выехали оттуда на станцию под охраной двух красноармейцев. Они были лучше всех, эти чудесные, строгие преобразователи жизни, они верили и в земной рай, в земную человеческую справедливость – уцелели ли они в боях? Как это давно было! Глеб был ещё жив, никто не верил в его обречённость (только он знал, что скоро – конец…). Андрей был ещё её – безраздельно!

Подымаясь, висит над конями, мажарой, над ними, как распластанная птица, рассвет…

На другой день у себя в доме Андрей сказал ей:

– Ника! Эфенди, Евгений – это всё призраки. Я понимаю, вам трудно сейчас без них, но помните: вы – моя, вы мне ими разрываете сердце: я к вам вернусь, Анна – не жизнь моя, жизнь – вы! Она – это мой недуг, но я его пересилю, ах, если бы вы знали, как мне с ней иногда тяжело.

– А со мной не было тяжело? – говорит, глотнув, чтоб удержать слёзы, Ника.

Она откидывает со лба пушистую, цвета спелой ржи, его прядь, и улыбается, и не слышит ответа. Ей причудился голос Ирины, поющий «Васильки – глаза твои…».

В тот же день она выносит разговор с Сусанной и Таней. Сдружась, женщина и девочка напали на неё объединённым фронтом: об этом же говорят – Феодосия, Старый Крым, все друзья, – что Ника, слепая? Глухая? Что терпит в доме эту Анну. Анна – это погибель для Андрея Павловича, она злая, Жадная! Она его вообще не любит, это просто расчёт, он же богатый… Она совсем перестала стесняться, она вчера взяла полосу любимой Никиной шёлковой материи и повесила у себя на стене. Таня худеет, не спит, больше не может!

– А как я могу? – улыбается Ника. – Учитесь, Танечка… Так я – глупая, по-вашему? Ну и дочка у меня… И не стыдно ей? А я-то думала, что Таня меня понимает… Я, Сусанночка, вчера подарила Анне Васильевне ту бархатную материю, в узкую полоску, сине-зелёную, мою любимую, мне её ещё муж купил, при Алёше… Говорю, чтобы вы знали, что она всё имеет – по праву! А за сообщенье о шёлке – спасибо, я его ей подарю, я не знала, что он ей нравится! У нас с ней похожие вкусы…

Она обнимает их обеих за плечи и поворачивает с ними к дому.

Узкое цыганское лицо Сусанны пылает, тёмные волосы треплет ветер, сраженье проиграно. Таня гордо подняла головку (с картины Грёза!). Нет, в этом она не понимает Нику, ни Андрея Павловича, зато они с Сусанной отлично поняли Анну, они оба – Андрей и Ника – игрушки в её руках! Это вовсе не «колдунья», как романтически сказала о ней Ника, – это низкая аферистка, вот кто она.

Отмахнув это как муху, расставшись с ними, Ника шла по аллее – прочь от дома, к могиле Сильвии. Её тянуло сюда, к единственному месту, где было и теперь единение её с Андреем (Андрей очень любил сестру и не мог её позабыть…). Шла и думала: люди в людской, совсем её не понимающие, стали неровны к ней: то неуловимо небрежны, то – подчёркнуто к ней заботливы, ей сочувствуя, как покинутой фаворитке. Терзания шли отовсюду: и от друзей, и от простого люда, и из любимых аллей Андрея, из каждой комнаты дома. Только старший больной брат Андрея не мучил: впервые недавно надолго приехав домой, он увидел Нику и, находя её красивой и прекрасно воспитанной (Анна уже чуть начинала стареть, ей было тридцать два года, а Ника была в расцвете, и вообще Анна была не в его вкусе, они всегда с братом расходились во вкусах, но он никогда не входил в его дела), он просто любил, куря свою трубку, глядеть на Нику, и, выпуская дым, сверкнув зубами смуглого стареющего лица, вдруг улыбаясь. Улыбка эта кого-то напоминала Нике – может быть, умершего брата? Как глаза его радовались. Ей было почти двадцать пять – да, она расцвела. Мэри могла привлечь тонкого ценителя, Ника – «годилась» любому. Старичок-пианист, немец, не сводил с неё глаз.

«Я покинута, и я возвращаюсь – ко всем?» – спрашивала она себя. Андрей всё больше спаивался с Анной – и её, Нику, всё