Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

её умиранья. И как, увидав его так недавно, на Глеба похожего, поняла, что жива! Она рассказала об Андрее и Анне. Что Андрей изменил ей, но она ему изменить не может. Сама уйдя от него… Она никогда не изменит ему! Дарвиновский подбор. Держа эту душу в руках – и наклоняясь к ней – есть ли ему сейчас существо – желанней? Он знает в себе силы, «силы и средства» сделать её счастливой, нацело погасить, как тушат свечку, её прошлое… Не разнять рук, не разлить водою! Но ту – обидеть нельзя… Которую ночь бьются они друг о друга, не уступая себе. Себя уступая Долгу. (Где же дарвиновский подбор?)

Но кто-то, кто им говорит: нельзя вам быть вместе… – он властней всего, даже этого, что с ними…

Неужели опять – рассвет?!

Он встаёт. И тотчас же зеркальным движением она встаёт тоже. Она стоит перед ним, Ева перед Адамом, отдельная, вновь таинственная, став другою: женщиной, которая вынесет – всё.

Она уже не льнула к нему. И тем неотрывней он к ней тянулся. Они сходили по лестнице к берегу, дом спал, над морем желтела заря. Оно не было муаровое, как после ночи чтенья с эфенди, оно блистало, оно лежало разлившееся, как огромный драгоценный камень… Топаз? Это всё идёт ледоход? Их затирают льдинки.

…Как? Уже – рассвет? Шум моря? Ещё есть это всё, кроме нас? Это утро встаёт, скоро люди начнут просыпаться – нам не дано уснуть… И мы никогда не уснём вместе, это бы значило – начало жизни (Ника, не замечая, с «они» сошла на «мы»), нам только конец дан! А рассвет подымается, возвещая нам расставание, это птицы защебетали за дверью, на дереве над террасой, мы сейчас расстанемся… Но когда он встаёт идти – я не даю встать, я, как ветка на его руках и плечах, я обвила руками его голову, я не могу наглядеться! Это – слёзы? Это – я улыбаюсь? Он так не глядел, знаю, ни на одну из тех, это моя победа! Не моя – победа души над кругами головокруженья, которые он – «изучал»… Я смеюсь! День встаёт, он уйдёт, и я буду счастлива до самого вечера, когда он снова придёт ко мне!

Мы у двери. Вот так – выйти, высоко над морем, во вставшее солнце, в свищущий птичий крик…

Вместе! Разве мы думали, что это нам дастся? Это стоит целой человеческой жизни!

– Идёте! Уже?

Я смотрю, как он сходит по лесенке. Его чёрные кудри – кудри Ромео! Кто сказал – что он Паганини? Тот был страшный, а этот – прекраснее нет лица! Обернулся… Я лечу с лестницы – ещё раз в его руки. Ничего, одни птицы – и мы. Шум моря.

– Придёшь?

И он приходил. Была ещё ночь, и ещё ночь, и ещё… Но моя голова поднята перед его женой. Я у себя отняла и его, и – его сына… Перед такой силой тяги – ей не поддаться? Моя совесть чиста!

Ника подарила Евгению – Глеба – на несколько месяцев разминулись!.. И он принял его в себя, как брата, почти что зажёгся им.

Ника пишет, не замечая, что с «она» сорвалась в «я».

Я постоянно возвращалась к имени Глеба, как к Андрею и Анне, хотя те живы, а он уже – Там!

Он понял всё. Что я могу быть каждый час позвана к Андрею, что я Андреева… Что я счастлива, что у него – такая жена. (И что этим ежечасно терзаюсь… Андрея же и Анну он видел, мне от этого – легче!)

И об эфенди (но о нём он не мог воспринять так, всерьёз, как было, а с нежно-ироничным юмором, что тот на пожаре всё хотел – спать…)

Евгений вступил в мою жизнь, как домой. Собираясь через несколько дней – из неё выйти, исчезнуть (война, почты нет – навсегда?!..)

Только дописав это, Ника заметила, что она перестала писать «Ника»: я, меня, мне… Перечла. С – их ледохода. Со слов следующей дневниковой страницы «Я сына хочу от него…»

«Любопытно, – думает Ника, на сегодня закрывая тетрадку, – оно ещё живо во мне?»

Был день, Серёжа, маленький «мужчина» семилетний, в панамке и английской рубашечке, мальчишеских штанишках коротких, в носочках, сандалиях, идёт через мостик. Он несёт письмо мамы, а назад – а назад он несёт, как горный гном, драгоценности: целый ящичек отборных коктебельских камней – плод труда всего лета, чудеса качества – а количество! Алые сердолики, жёлтые халцедоны, мрачные как туча агаты. И в этот их двойной труд всего лета жена Евгения положила свой самый любимый камень!

– А Евгений Яковлевич – я не знаю! – так на неё поглядел, странно: «А тебе этот камень – не жалко?» Она сказала: «Нет, мне не жалко», но она на Евгения Яковлевича не глядела. Но, по-моему, ей было жалко, потому, что она наклонила над камнями лицо, как будто сейчас заплачет… Это хорошо, правда? – сказал Серёжа, – что она так этот камень любила – и всё-таки отдала! Я бы не мог, кажется… Мама! Вы поцеловали её камень, и я это ей скажу!

– Не надо, деточка, ничего не надо, – сказала мать, целуя мальчика в голову.

«Женщины все странные, – думал мальчик, – сейчас у мамы такое лицо, будто она заплачет…»

Она не плачет, нет.

Она стоит на балконе, что к морю, в том самом платье, чёрном, в талию, по-старинному сшитом, с пышной юбкой, с чёрной бархоткой у шеи, в котором она последнюю ночь была с ним. Подняв коктебельским приветствием руку: внизу мимо дома проезжает коляска, в ней Евгений Яковлевич и жена его. Все кивают, и обе улыбаются. А он снял свою широкополую шляпу, он не улыбается, он кланяется ей, смотрит вверх.

«Нет, не так! – говорит себе Ника. – Иначе!»

Я стою на террасе в то роковое утро. Их отъезда. Стерегу коляску. Она проезжает, и они подняли руки, прощаются. Подняла руку и я. Стою улыбаюсь.

…Господь, ко мне!

То на одной струне

Этюд Паганини.

Когда в далёкой дали стих последний отзвук колёс – как тихо…

…Сколько прошло времени?

Огромный шар неба начинает сине темнеть, наверху он ещё почти светел. Когда это стало? Уже серебряная льющаяся полоса пересекла волны. Что осталось Нике ещё?

Она слушает шум моря.

И сразу после их отъезда – она востребована в Отрадное. Письмо Анны. Едет, сына оставив у матери