Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

из опусов древних авторов, указаниями на малоизвестные имена героев прошлого, ссылками на мифологические и исторические сюжеты, требующие от читателя труда покопаться в энциклопедиях и словарях. Не каждый читатель способен отделить металл от блестящих на солнце стеклышек. Нужно обладать опытом чтения подобного рода литературы, склонностью к самоиронии и недюжинным терпением, чтобы пробираться сквозь фиоритуры монтеневского письма.

Тем бесценней для нас сохранившиеся на полях свидетельства пристального чтения Толстым сочинений французского мыслителя. Пометки вызовут особый интерес у тех читателей, которые неравнодушны к проблемам духовной жизни и склонны к самоиронии.

Передо мной небольшая в дорогом переплете книжка на французском языке. Ни места издания, ни года выхода в свет. Можно только предположить, что относится она к началу XIX в. Собраны в ней суждения Монтеня «об искусстве быть счастливым» (Essai sur l’art d’etre hèureu. 1815?). Быть может, книга эта перешла от деда и матери — Н. С. Волконского и М. Н. Толстой. Быть может, она появилась в Ясной Поляне позже. Теперь уже это навсегда останется тайной. Главное в другом: книга хранит пометки, принадлежащие, скорее всего, молодому Толстому. Этим, может, и объясняется появление имени Монтеня в тексте первого печатного произведения писателя — повести «Детство».

Два других издания монтеневских «Опытов» еще более примечательны. В одном из них, хранящемся в верхней библиотечной комнате, Толстой сделал более 70 пометок, в другом[169], лежащем на этажерке возле письменного стола в кабинете писателя, — 120. Одни из них представляют собой загнутые или двойные загнутые (типично толстовские) уголки, другие — горизонтальные и вертикальные отчеркивания, третьи сделаны в форме словесных замечаний, возле четвертых стоит NB (отметь: хорошо).

Экземпляр (1876), лежащий на этажерке в кабинете, содержит пометки, сделанные Толстым в последние годы жизни. Вопрос о датировке пометок в издании 1802 г. остается открытым, но можно предположить, что они были сделаны в 1884 г., на что косвенно указывают дневники писателя, его письма к жене С. А. Толстой и тот круг проблем, который волновал Толстого в этот период жизни[170] и который оказался созвучен им по направленности содержания[171].

Особое внимание Толстого привлекли главы «О том, что философствовать — это значит учиться умирать» (15 пометок — здесь и далее в обоих изданиях), «О воспитании детей» (30), «О сходстве детей с родителями» (26), «Об искусстве беседы» (18), «О раскаянии» (12), «Об уединении» (12), «О педантизме» (15), «О славе» (10), «О суетности» (9), «О гневе» (5). Всего более 200 пометок.

«Кабинетное» издание «Опытов» осталось Толстым недочитанным. На это указывают не разрезанные до конца страницы четвертого тома. Последние свидетельства чтения писателем замечательной книги, оставленные в главе «О суетности», можно отнести к трагическим дням ухода. В своих раздумьях Толстой опирался на категории, извечно волновавшие человечество. Среди них — мучившая писателя с юности проблема жизни, смерти, бессмертия. Этой проблеме немало отводит внимания и Монтень в своих «Опытах». О том, в чем общность и различие в понимании ее сути, речь пойдет в финальной части главы. Здесь же предлагается читателю вместе с Толстым и Монтенем совершить путешествие по житейским и философским тропам жизни.

Толстой в розовом кресле. Художник И. Е. Репин. Фрагмент портрета. 1909 г.

Монтень незримо присутствовал во вселенной Толстого. С ним он постоянно мысленно разговаривал. Получая удовольствие от изящества французского языка, которое было присуще «Опытам», Л. Н. Толстой будто вдыхал в себя чистый воздух, дававший ему ощущение «удивительности» мироздания, пример радостного, несмотря на многие страдания, восприятия жизни и людей, в ней пребывающих.

В «Опытах» его поражала пространственная глубина и непринужденность в подходах к самым сложным проблемам жизни, авторская ирония по отношению к себе и окружающим людям, разумность и такт в оценках действительности, вплоть до сдержанной осторожности при рассмотрении острых вопросов политического характера, определенность и деликатность при обращении к анализу нравственных ситуаций, но главное — свобода в интерпретации событий и форме самовыражения, возможность быть самим собой, следовать собственным убеждениям «без надувания щек». Будто это разговоры запросто, а в то же время в них проглядывал указующий перст Всевышнего, наделившего Монтеня мудростью и иронией.

О лжецах, плохой и хорошей памяти, скучных рассказчиках

Толстого при чтении Монтеня подчас увлекали не проблемы, обозначенные в названии глав «Опытов», а отдельные мысли и ситуации, которые косвенно были связаны с темами глав, и таких увлечений порой набиралось предостаточно.

Так, в главе «О лжецах» Монтень, размышляя о «лживости как гнуснейшем пороке», был убежден в том, что

«одна только лживость и, пожалуй, в несколько меньшей мере, упрямство кажутся… теми из детских пороков, с зарождением и укоренением которых следует неуклонно и беспощадно бороться. Они возрастают вместе с людьми. И как только язык свернул на путь лжи, прямо удивительно, до чего трудно возвратить его к правде!» (1876, 1, 47 / Кн. 1, 36).

Для Толстого это не было откровением. Он считал себя героем Правды и создал в своих произведениях почти энциклопедию о лжи и лжецах. Собственно, в указанной главе проблема лживости не стала доминирующей, и потому Толстой сосредоточил свое внимание на других аспектах ее содержания.

«…превосходная память весьма часто уживается с сомнительными умственными способностями» (1876, 1, 43 / Кн. 1, 33).

Толстой подчеркнул эти слова. Они были близки и понятны ему, а далее отчеркнул большой фрагмент текста, где Монтень жаловался на непрочность своей памяти и рассказывал о той внутренней борьбе, которая происходила у него в душе на протяжении всей жизни, — между работой над улучшением памяти и подавлением в себе честолюбия, являющегося «непосильным бременем для того, кто устранился от жизни большого света».

В отчеркнутом фрагменте Толстой обратил внимание и на ту искренность, с которой Монтень успокаивал себя и, видимо, читателей относительно недостатка «превосходной памяти»:

«В самом деле, ведь я мог бы усыпить и обессилить мой ум и мою проницательность, идя проторенными путями, как это делает целый мир, не упражняя и не совершенствуя своих собственных сил, если бы, облагодетельствованный хорошею памятью, имел всегда перед собою чужие мнения и измышления чужого ума. Кроме того, я немногословен в беседе, ибо память располагает более вместительной кладовой, чем вымысел. Наконец, если бы память была у меня хорошая, я оглушал бы своей болтовнёю друзей, так как припоминаемые мною предметы пробуждали бы заложенную во мне способность…» (1876, 1, 44 / Кн. 1, 34).

Толстого тронули и извинение Монтеня перед друзьями за то, что из-за плохой памяти он не всегда выполнял свои обещания, данные