Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

поколения в поколение, его волновала вполне закономерно. От легочных заболеваний скончались старшие братья Толстого, некоторые его дети. Сам Лев Николаевич часто болел воспалением легких и умер от этого же заболевания. Наследоваться могли, так считал Монтень, а вслед за ним и Толстой, определенные особенности темперамента, некоторые черты характера, расстройство психики.

Но духовная сфера была вне рецидивов наследственности.

О властном и деспотическом лице привычки

Примечательна XXIII глава первого тома «О привычках, а также о том, что не подобает без достаточных оснований менять укоренившиеся законы». На Толстого она произвела сильное впечатление, ибо содержала немало мыслей, так или иначе связанных с задуманным Толстым большим социальным проектом «Так что же нам делать?»

Содержание главы масштабно и включало в себя многие проблемы, которые волновали Толстого с юности.

Исходя из личного опыта и наблюдений за жизнью людей, из устных и письменных свидетельств, оставленных разными народами, Монтень пришел к выводу о пагубности привычки, ставшей правилом жизни. Велика ее власть над человеком. С рождения она укореняется и укрепляется в людях и, как считал, Монтень,

«не сбрасывает покрова со своего властного и деспотического лица, и тогда мы не смеем уже поднять на нее взгляд. Мы видим, что она постоянно нарушает установленные самой природой правила» (Кн. 1, 102).

Привычка проникла во все сферы жизни — от питания до мифических и исторических культов, часто связанных с жестокостью и тиранией обычая. Она порой несет все худшие пороки от воспитания, в ней кроются

«семена и корни жестокости, необузданности, предательства» (Там же, 103).

«Но еще легче, — полагал Монтень, — обнаружить тиранию привычки в тех причудливых представлениях, которые она создает в наших душах, поскольку они меньше сопротивляются ей. Чего только не в силах сделать она с нашими суждениями и верованиями!» (Там же, 104).

Даже нравственные законы, по убеждению Монтеня, которые

«принято говорить, что они порождены самой природой, порождаются, в действительности, тем же обычаем» (Там же, 108).

Подобные мысли с юности теребили и душу Толстого. Однако при чтении Монтеня он сосредоточил свое внимание на том, что его особенно волновало в период создания собственного миросозерцания. Отчеркнутому Толстым отрывку предшествовали слова Монтеня о «могуществе привычки» над свободой и разумом человека. Человек оказывался в клещах общепринятых установлений. Позже эта формула прозвучит в устах соблазнившего Катюшу Нехлюдова: «всегда так, везде так, все так». Для Толстого периода написания «Исповеди» и «В чем моя вера?» было ясно, что привычка — это одно из серьезнейших препятствий на пути пробуждения разума в человеке. Подобная мысль прозвучала в главе «О привычках», и Толстой выделил ее отчерком на полях книги:

«…будто мы самым своим рождением предназначены идти тем же путем. И поскольку эти общераспространенные представления, которые разделяют все вокруг, усвоены нами вместе с семенем наших отцов, они кажутся нам всеобщими и естественными. Отсюда и проистекает, что все отклонения от обычая считаются отклонениями от разума, — и одному Богу известно, насколько, по большей части, неразумно. Если бы и другие изучали себя, как мы, и делали то же, что мы, всякий, услышав какое-нибудь мудрое изречение, постарался бы немедленно разобраться, в какой мере оно применимо к нему самому, — и тогда он понял бы, что это не только меткое слово, но и меткий удар бича по глупости его обычных суждений. Но эти советы и предписания истины всякий желает воспринимать как обращенные к людям вообще, а не лично к нему…» (1802, 1, 116 / Кн. 1, 108–109).

«Это деяния, доступные Божеству, но не нам»

Две страницы в главе «О привычке…» были отмечены Толстым загнутым вдвое верхним уголком (1802, 1, 122 / Кн. 1, 112–113; (1, 124 / Кн. 1, 114–115) — способом, к которому писатель прибегал довольно часто.

Внимание Толстого привлекла сложность гражданской позиции Монтеня. С одной стороны, француз, бичуя косность, рутину, застой в общественной жизни, восстал против могущества нелепых, подчас позорных привычек, с другой — выступил в защиту незыблемости существующего государственного строя. Он негативно отозвался о двух типах антигосударственников. Одних, призывающих к насилию против гражданских основ строя, жестоких «привычек», он отнес к «зачинателям смуты», других, только внешне противостоящих злу и ужасу в обществе, а в действительности же ищущих «оправдания творимым злодеяния всякого рода», — к «подражателям».

Обосновывая свою позицию, Монтень писал:

«По правде говоря, мне представляется чрезмерным самолюбием и величайшим самомнением ставить свои взгляды до такой степени высоко, чтобы ради их торжества не останавливаться пред нарушением общественного спокойствия, пред столькими неизбежными бедствиями и ужасающим падением нравов, которые приносят с собой гражданские войны, пред изменениями в государственном строе, что влечет за собой столь значительные последствия, — да еще делать все это в своей собственной стране. <…>

И есть ли пороки худшие, нежели те, которые нестерпимы для собственной совести и для здравого смысла?» (1802, 1, 122 / Кн. 1, 112–113).

И далее:

«Мне кажется в высшей степени несправедливым стремление подчинить отстоявшиеся общественные правила и учреждения непостоянству частного произвола (ибо частный разум обладает лишь частной юрисдикцией) и, тем более, предпринимать против законов божеских то, чего не потерпела бы ни одна власть на свете в отношении законов гражданских, которые, хотя и более доступны уму человеческому, все же являются верховными судьями своих судей; самое большее, на что мы способны, это объяснять и распространять применение уже принятого, но отнюдь не отменять его и заменять новым. Если Божественное Провидение и преступало порою правила, которыми оно по необходимости поставило нам пределы, то вовсе не для того, чтобы освободить и нас от подчинения им. Это мановения его божественной длани, и не подражать им, но проникаться изумлением перед ними, вот что должно нам делать <…> Это деяния, доступные Божеству, но не нам» (1802, 1, 124, / Кн. 1, 114–115).

Исходя из понимания ограниченных возможностей человека в вопросах мироустройства, Монтень, будучи христианином, занял вполне определенную позицию относительно государственного устройства:

«Христианская религия обладает всеми признаками наиболее справедливого и полезного вероучения, но ничто не свидетельствует об этом в такой мере, как выраженное в ней с полной определенностью требование повиноваться властям и поддерживать существующий государственный строй» (1802, 1, 123 / Кн. 1, 113).

Эти слова, отчеркнутые Толстым, требуют особого комментария.

В 1880-е годы, читая Монтеня, он обратил внимание на саму постановку проблемы «взаимосвязи человека и государства». Собственно, толстовское решение