Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

им, и радость автора «Опытов» от сознания, что плохая память освобождала его от обид, ибо они не смогли найти себе места ни в каких воспоминаниях (незлопамятность была свойственна и Льву Николаевичу).

Но особый интерес Толстого был вызван рассуждением Монтеня о типах рассказчиков, утомляющих слушателей. Отчеркнутый им текст на полях книги приводим в сокращении:

«А это — сущее бедствие. Я испытал его лично на деле, в общении с иными из числа моих близких друзей; по мере того, как память воскрешает перед ними события или вещи со всеми подробностями и во всей их наглядности, они до такой степени замедляют ход своего рассказа, настолько загромождают его никому не нужными мелочами, что, если рассказ сам по себе хорош, они обязательно убьют его прелесть <…> Особенно опасны тут старики, которые сохраняют память о былых делах, но не помнят о том, что уже много раз повторяли свои повествования. И я не раз наблюдал, как весьма занимательные рассказы становились в устах какого-нибудь почтенного старца на редкость скучными; ведь каждый из слушателей насладился ими, по крайней мере, добрую сотню раз» (1876, 1, 45–46 / Кн. 1, 34–35).

Толстой отличался страстью к описанию подробностей. У него они были мотивированы художественной целесообразностью, и потому Достоевский и многие современники видели в этом проявление особого дарования. Но к середине 1880-х годов сам Толстой, работая над народными рассказами, что совпало с чтением Монтеня, стремился уйти от прежней манеры письма и стал писать просто и ясно, без изысков больших романов, т. е. без скрупулезных подробностей и ухода в частности, писать так, чтобы это было понятно каждому «рабочему человеку». Рост выпускаемых газет и журналов указывал на тенденцию времени — быть кратким, а для Толстого не просто быть кратким, а быть кратким в главном, сохраняя глубину смыслов жизни.

В финальной части отчеркнутого фрагмента прозвучала близкая сердцу Толстого мысль, во многом объясняющая страсть писателя к повторному прочтению полюбившихся ему книг:

«…местности, где я уже побывал прежде, или прочитанные ранее книги всегда радуют меня свежестью новизны» (1876, 1, 46 / Кн. 1, 35).

Эта «свежесть новизны» была присуща Льву Николаевичу каждый раз, когда он открывал «Опыты» «удивительного Монтеня».

Так было в 1873 г.

В середине декабря этого года Л. Н. Толстой в письме к Н. Н. Страхову сообщал о том, что он

«недавно перечитывал Montaigne’a, и он говорит в одном месте: „à moins qu’ils ne me donnent une explication plus embrouillée, que la chose même“[172]. И вспомнил это, когда читал ваше объяснение и доказательство необходимости понятия массы и инерции» (62, 59).

Обращение Толстого к произведению Монтеня на рубеже 1873–1874 гг., скорее всего, было связано с его работой над статьей «О народном образовании» (1874). В ней ощутима близость ряда идей Толстого педагогическим установкам французского моралиста.

Так было и в 1884 г.

С 31 января по 5 февраля, живя в Ясной Поляне, Толстой «с большим удовольствием и пользой» «читал Montaigne’а» и «ходил на лыжах» (83, 418). Читал скрупулезно. В издании 1802 г. немало сделанных карандашом отчеркиваний на полях, подчеркиваний отдельных строчек, редко встречаются словесные пометки и знак NB (отметь: хорошо, важно), по-толстовски загнутые уголки страниц.

В этот период Толстой держал последнюю верстку трактата «В чем моя вера?», собирал материалы для большого философско-публицистического произведения «Так что же нам делать?», активно работал над повестями «Холстомер», «Смерть Ивана Ильича», обозначил контуры психологического этюда «Записки сумасшедшего». Вышедший в свет рассказ «Чем люди живы» положил начало рождению в 1885 году блистательного цикла народных рассказов, принесших поистине всемирную славу писателю в среде трудящегося человечества.

Именно после чтения «Опытов» Монтеня Толстой особенно активно стал обдумывать проблему издания книг для народа. 17 февраля 1884 г. он писал молодому другу Владимиру Черткову, что мысль об «издании книг для образования русских людей» увлекает его «все больше и больше» (85, 27).

14 февраля того же года, то есть через 9 дней после «встречи» с «удивительным Монтенем», Толстой для близкого круга людей в Москве, хамовническом доме, произнес речь о народных изданиях. В ней он упомянул имя Монтеня наряду с другими именами выдающихся людей в качестве духовных спутников человечества и поставил великую задачу перед российским обществом: передавать живущим людям, миллионам трудящихся

«те великие произведения ума человеческого, которые сделали людей тем, чем они есть». «Учить и учиться? Но как? Прежде всего, сообщая друг другу все те мысли и знания великих умов, которые были, излагая их книги доступным языком» (25, 528–529).

«Учить и учиться? Но как?»

Ответ на эти вопросы предполагал не только издание и создание текстов духовного содержания с четко выраженной нравственно-эстетической направленностью, но и актуализацию взглядов на сущность человека и окружающую его действительность — на его бытие «в мире и на миру». Толстой ни на минуту не забывал о важности педагогического воздействия на душу ребенка и взрослого человека. Он призывал современников — независимо от их социального положения — выйти из состояния бессмысленного рабского существования, сбросить оковы тяжкого сна и, отдаваясь воле Бога и силе Разума, данного человеку Всевышним, возродиться к духовной жизни.

II. Чтение Монтеня в 1870–1880-е годы

Думая о воспитании духовного человека

О наследственности

Прежде всего оба полагали, что задатки даны ребенку от рождения.

В XXXVII главе третьего тома «О сходстве детей с родителями» Толстой обратил внимание (вдвое загнутый типично толстовский уголок) на раздумье Монтеня о наследственной схожести детей и родителей.

«Разве не чудо, что в капле семенной жидкости, из которой мы возникли, содержатся зачатки не только нашего телесного облика, но и склонностей и задатков наших родителей? Где в этой капле жидкости умещается такое бесчисленное количество явлений? И каков стремительный и беспорядочный ход развития этих признаков сходства, в силу которого правнук будет походить на прадеда, племянник на дядю? <…> Аристотель сообщает, что у одного народа, где существовала общность жен, детей узнавали по сходству с отцами. Возможно, что предрасположение к каменной болезни унаследовано мной от отца, так как он умер в ужасных мучениях от большого камня в мочевом пузыре. Это несчастье свалилось на него на 67-м году жизни…» (1802, 3, 203 / Кн. 1, 677).

Этот же фрагмент «о предрасположенности» Толстой отчеркнул на полях третьего тома издания, с которым работал в 1900-е годы (1876, 3, 259–260 / Кн. 1, 677). Мысль о наследственных недугах, передающихся из