Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

Именно этот призыв Толстой обратил к своим современникам в «Исповеди» (1879–1882) и трактате «О жизни» (1884–1886). Образование и воспитание должно найти свою опору в основах Разума. Не ума (способность к логическим операциям), а разума как носителя мудрости жизни, восходящей своими истоками к Божественной сущности мироздания.

Фрагмент 4. Об учености и добродетели

Фрагмент, отчеркнутый Толстым на полях:

«Анаксимен писал Пифагору: „Могу ли я увлекаться тайнами звезд, когда у меня вечно пред глазами смерть или рабство?“ (Ибо это было в то время, когда цари Персии готовились идти походом на его родину.) Каждый должен сказать себе: „Будучи одержим честолюбием, жадностью, безрассудством, суевериями и чувствуя, что меня раздирает множество других вражеских сил, угрожающих моей жизни, буду ли я задумываться над круговращением небесных сфер?“» (1802, 1, 174 / Кн. 1, 149).

Выделенная в тексте мысль, по существу, скрытая формула кантианского тезиса: «Звездное небо в алмазах, нравственный закон в душе». Нравственное обоснование знаний — это основа толстовской педагогики, и оно было не только свойством его души, его врожденной потребности следовать «чистоте нравственного чувства», но и результатом приобщения к мудрым установкам мыслителей прошлого и настоящего времени. Вполне закономерно, что Толстой обратил внимание и на другое суждение Монтеня — о связи учености и добродетели.

Он отчеркнул строки —

«И сколько же на своем веку перевидал я таких, которые, можно сказать, утратили человеческий облик из-за безрассудной страсти к науке! Карнеад до такой степени ошалел от нее, что не мог найти времени, чтобы остричь себе волосы и ногти. Я не хочу, чтобы его благородный нрав огрубел в соприкосновении с дикостью и варварством» (1802, 1, 181 / Кн. 1, 153–154) — и в них выделил подчеркиванием главную мысль: «утратили человеческий облик из-за безрассудной страсти к науке!»

Люди подобного рода, полагал Монтень, и Толстой выделил эту мысль при чтении,

«чаще всего… не способны понять ни самих себя ни других, и что, хотя память их забита всякой всячиной, в голове у них совершенная пустота» (1802, 1, 147 / Кн. 1, 130).

Фрагмент 5. О глупой учености и несовершенстве науки

Толстой, как и Монтень, почитал науку, но был безжалостен к тем, кто не соответствовал ее высоким требованиям. Глупцов, мыслящих себя учеными, во все времена было предостаточно. Монтень не раз обращался к этой проблеме в «Опытах», и Толстой, как правило, не оставлял этот факт без внимания.

Цитирую некоторые из его отчеркиваний на полях манускрипта французского моралиста:

«В человеке, взваливающем на себя ношу, должно быть больше силы и мощи, чем требует его груз. У того, кто не использовал своих сил до предела, можно еще предполагать любые возможности. Тот же, кто пал под непосильным бременем, всем показывает, как слабы его плечи. Вот почему именно среди ученых мы так часто видим умственно убогих людей, из которых вышли бы отличные земледельцы, торговцы, ремесленники: такой род деятельности вполне соответствовал бы» (1876, 4, 27 / Кн. 2, 140).

* * *

«Наука пригодна лишь для сильных умов; а они весьма редки. Слабые же умы, по словам Сократа, берясь за философию, наносят только ущерб ее достоинству. Оружие это в худых ножнах кажется и никчемным и даже опасным. Вот как они сами себе портят дело и вызывают смех» (1876, 4, 28 / Кн. 2, 141).

* * *

Из отповеди древнегреческого художника Апеллеса льстецу Мегабизу, вознамерившемуся неумно хвалить картину мастера:

«Пока ты молчал, ты в своем роскошном наряде и золотых украшениях казался нам чем-то весьма значительным. Теперь же, после того как мы тебя послушали, над тобой потешается мой самый последний подмастерье» (1876, 4, 29 / Кн. 2, 141).

* * *

«Больше всего заставляют меня преклоняться перед королями толпы преклоненных перед ними людей. Всё должно подчиняться и покоряться им, кроме рассудка. Не разуму моему подобает сгибаться, а лишь коленям» (Толстой подчеркнул последнее предложение; 1876, 4, 33 / Кн. 2, 144).

* * *

О властителе, возомнившем себя повелителем солнца.

Фрагмент, отчеркнутый Толстым на полях:

«Сюда же относится обычай многих народов обожествлять избранного ими властителя: им мало почитать его, они хотят ему поклоняться. Жители Мексики после коронования своего владыки уже не смеют смотреть ему в лицо. Он же, раз они его обожествили, наделив царской властью, клянется им не только защищать их веру, законы, свободу, быть доблестным, справедливым и милостивым, но также заставлять солнце светить и совершать свой путь в небе, тучи — изливать в должное время дождь, реки — струиться по течению, землю — приносить все нужные народу плоды» (1876, 4, 34 / Кн. 2 144).

* * *

О «добросовестных историках», насыщающих летопись чудесами и слухами.

Фрагмент, отчеркнутый Толстым на полях:

«Такого же рода и рассказ его о том, что Веспасиан по милости бога Сераписа исцелил в Александрии слепую, помазав ей глаза своей слюной. Сообщает он и о других чудесах, но делает это по примеру и по долгу всех добросовестных историков: они ведь летописцы всех значительных событий, а ко всему происходящему в обществе относятся также толки и мнения людей» (1876, 4, 47 / Кн. 2, 151).

* * *

Об «упрямстве и чрезмерном пыле в споре».

Фрагмент, отчеркнутый Толстым на полях:

«Есть ли на свете существо более упорное, решительное, презрительное, самоуглубленное, важное и серьезное, чем осел?» (1876, 4, 39 / Кн. 2, 147).

Негативное отношение Толстого к спорам, особенно в поздний период жизни, общеизвестно. «В спорах, — утверждал он в своей книге „Путь жизни“, — забывается истина. Прекращает спор тот, кто умнее».

К категориям глупцов Монтень и Толстой относили иступленных фанатов науки, чья неразумная вера в ее неограниченные возможности и всесилие была чуть ли не равна Божественному Провидению, а также людей со скудными знаниями и непомерно высокими научными амбициями. Оба мыслителя высоко ценили науку, понимая ее значение для развития цивилизации, но отказывали ей в абсолютном превосходстве над океаном вселенской жизни. Непостижим Божественный Промысел, он скрыт от разума. Отсюда скептицизм в воззрениях Монтеня и Толстого, рамочное (отсюда и досюда) отношение к науке. Мудрость обоих мыслителей вбирала в себя Торжество и трагедию познающего Разума. Отсюда дух иронии по отношению к научному знанию.

«Человека нельзя расчленять… надвое»

Думая о воспитании ребенка, Монтень