Реализм и номинализм в русской философии языка - Владимир Викторович Колесов

реальных в феномене и идеальных в сущности – Франк как форменный реалист подчеркивает роль интуиции в согласовании этих двух планов бытия: бытия реального и бытия идеального. Вообще «в основе русского познания лежит интуиция», что-либо узнать значит приобщиться к этому посредством внутреннего осознания и самопереживания; это типичное для средневековья представление о слитности реального и идеального в изложении Франка приближается к такому же представлению об их синкретизме, какое было, например, у Григория Сковороды в XVIII веке: познание и жизнь в высшем понимании одно и то же.

«„Умственная трезвость и логическая ясность“ интуитивного опыта русского человека достигается посредством православной аскетики, чем и отличается от европейского эмпиризма и рационалистического опыта» (Франк 1996: 25)

– мысль, немного устаревшая, но в метафизическом контексте вполне понятная, «русская аскетика» – традиционная форма жизни для большинства населения России. По этой причине у нас нет субъективизма (чувственная очевидность не принимается во внимание, как, например, в английском эмпиризме) и формализма, свойственного рационализму (Франк говорит о французской его форме). В русском мышлении логическая взаимосвязь и очевидность как формы личного опыта также присутствуют, но они характеризуют предмет только внешне, а не сущностно:

«Русская гносеология интуитивна и антирационалистична, но не иррационалистична. Мысль русского в типичном выражении и остра, и проницательна, и трезва, полна <…> здравого смысла, в простом „прозаическом“ смысле правдива и метка, обладает всеми качествами добросовестно-строгого, никакими предложениями не замутненного эмпирического познания» (там же: 252),

причем «умственная трезвость и логическая ясность как раз очень характерны для русского духовного склада», что сопровождается и вызывает

«стремление к умозрительности, к философской глубине и основательности… Духовная трезвость, воздержание от всякого рода восторженных состояний, экзальтаций являются одними из характерных требований национально русской аскетической практики» (там же: 165).

Именно такое представление о русской ментальности и вытекает из реконструкций сущности, Абсолютного и (тема нашего изложения) Непостижимого – концепта, как они даны Франком.

ГЛАВА XIV.

ГАРМОНИЗАЦИЯ РЕАЛИЗМА: СИМВОЛ

Что для немцев метафизика, то для англичан и французов агностицизм.

Николай Федоров

Лейбницианцы Лосский и Франк сторонятся понятия со стороны образа, а «впадением в символ» грешат гегельянцы: прямой консерватор Н.Ф. Федоров (1828 – 1903), умственный славянофил В.Ф. Эрн (1882 – 1917) и глубокий историк западного средневековья, персоналист и пантеист Л.П. Карсавин (1882 – 1952), прямо положивший в основу своего философствования труды Николая Кузанского. Все трое поддерживали славянофильские идеи (Карсавин в евразийском их обличии) и резко не принимали Запад с его философией и наукой. Федоров вообще считал славу и популярность прямым бесстыдством отклонений от единства соборности.

I. РЕЛИГИОЗНЫЙ РЕАЛИЗМ НИКОЛАЯ ФЕДОРОВА

Мыслить не значит доказывать, доказывать – значит мысленное сделать видимым.

Николай Федоров

Полное отрицание теории познания как части философии (гносеологии) характерно для онтологизма Николая Федоровича Федорова (1828 – 1903).

«Гносеология, или теория познания есть наука отрицательная, то есть критика; она отвергает объективное значение нашего знания и признает лишь субъективное его происхождение. Так объясняет гносеология сущность и начало знания, сводя его на личное, условное, изменчивое, неустойчивое. Очевидно, это наука переходная к науке о деле, к „слову о деле“ (эргонологии), к теории дела; это переход от „потенции“ к „фациенции“. Результат гносеологии – агностицизм. Знание, с ее точки зрения, ограничивается феноменализмом или релятивизмом; это знание мнимое, не реальное» (Федоров 1995: 190).

Отрицание гносеологии – отрицание Канта, в его глазах «кантизм как сущность германизма» в национальном отношении, как сущность протестантизма – в конфессиональном, как рационализм – в философском отношении: «победить же Германию значит победить Канта» (там же: 87).

Самое великое зло Канта, «осужденного на одно мышление» (там же: 82), по мнению Федорова, это шизоидное раздвоение разума на познающий и практический – и вечная их несоединимость.

«Это, конечно, верно, но верно по-немецки» (там же: 110).

«Кант обрек знание, как сделал это и позитивизм, на вечное рабство» (Федоров 1982: 72).

Западная рационалистическая философия ошибочно полагает, что

«истинная сущность мира и смысл жизни познаются человеком внутри, в самом себе»,

но формула «познай самого себя» есть формула «знай только себя» (Федоров 1995: 111). Особенно жесткие слова Федоров находит для Ницше, «блудного сына философии», который исповедует лозунг неправедного дела: то след полового созревания девицы, то истерии старых дев (там же: 124, 142, 166 и др.).

Для того чтобы снять антиномию двух разумов, следует ввести в обязанность «обращение мыслимого в действительность, знания в дело», и тогда антиномия снимается под давлением извне и изнутри (там же: 88). А в существующей действительности только кажется, что

«человек – сам себе закон в области мысли; на деле – он раб всякого микроба» (там же: 89).

«Философия, определяя себя лишь как знание, тем самым признает себя праздным любопытством, из которого ничего не выходит, ни даже знания»,

и главным образом потому, что немецкая гносеология Канта сугубо национальное изобретение, ибо

«что для немцев метафизика, то для англичан и французов агностицизм. Из этого последнего ныне находят возможным выводить целые религиозные системы».

Поскольку

«и самый протестантизм есть уже переход к метафизической системе»,

Кант и создает систему, отрицающую всякую теологию (там же: 79 – 81), с чем Федоров согласиться не может.

«Философия Канта есть верный вывод из всемирно-мещанской истории вообще и германо-романской истории XVIII века в особенности»;

это всего лишь философия, т.е.

«только мышление. Но вся философия и всякая философия несостоятельна, если она – мысль без дела» (там же: 81).

Поразительна эта коренная связь русского религиозного философствования с исконными для нее идеями, терминологически закрепленными в словах типа жизнь, любовь, совесть, вещь. Эти символы постоянно присутствуют в подсознании философа, иногда раскрываясь неожиданным оттенком, прежде незамеченным и не явленным. Древнерусская вещь и есть мысль в слове, данная как дело (Колесов 2004: 537 сл.). Федоров эксплицирует сущностный признак символа, типичный для него, обставляя актуальными для своего времени космическими проблемами (воскрешение мертвых отцов).

Для экспликации символа суждения не нужны, а именно суждения Кант называл «критиками», и

«гнет кантовой критики тяготеет над нами» (Федоров 1995: 83).

«Иго Канта» (очень удачное слово) лежит на сословии, «обреченном на одно мышление», бездеятельном и пустом, а потому