Побег - Олег Викторович Давыдов

class="p1">Впрочем, я слишком увлекся, — конечно, это парадокс, чтоб живая женщина была одновременно блудницей и весталкой, но так я чувствовал в тот момент. В реальной же биографии каждой женщины — вначале она невестится (принадлежит всем и никому), а потом: либо всем (блуд), либо никому (монашество), либо же, наконец, одному, что, собственно, уже суррогат целомудрия.

* * *

Конечно, подобная диалектика не могла (не посмела) прийти мне в тот торжественный момент. Я просто молча сидел и смотрел через зеркало на влекущую меня чарами своей загадочности даму. По сторонам дороги медленно расступались перед нами деревья, здания и храмы — мы были где–то в районе Таганки, и я удивлялся тому, как мы быстро здесь очутились… Я сидел, смотрел и внимательно слушал. Два женских голоса, звучащие в «Recordare», то расслаивались, то вновь соединялись; то преобладал один, то другой, и первый тогда уходил как бы в тень, но тягучий зов виолончели, звучащей подспудно, не позволял им разойтись окончательно, и я представлял себе мою спутницу точно так же: ее лицо в зеркале вдруг начинало двоиться, и двойники были так не похожи! — одно неживое холодное существо неподвижно–завораживающим замораживающим взглядом безучастно, равнодушно, даже неприязненно рассматривало меня, пришпилив, как бабочку, к стенке; и то же лицо приветливо улыбалось мне уголками губ, влекло меня, зазывало, сулило удачу, смотрело на меня моими глазами (то есть не видело целиком), и этот мягко–поощрительный, чуть–чуть виноватый какой–то взгляд и волновал, и успокаивал. Казалось, обеих я знаю уже больше тысячи лет, хотя (не забудьте, читатель) позади сидела одна женщина, а то, что я видел двух, — это только плод моей фантазии и фантазии Верди, пожалуй.

Мы ехали в основном молча, и я не мог понять, куда мы едем, зачем и что это значит. Всякий разговор у нас обрывался в зачатке, две–три реплики, сказанные без всякой связи, перекрывались музыкальными паузами; снаружи, как слайды, менялись картины. Я не видел цели и смысла в нашем движении и уже начал подозревать за всем этим сон. Действительно, сейчас пели «Confutatis», а, сколько я помню «Реквием» Верди, с начала его до этого места должен пройти почти час — мне же казалось, прошло пять минут.

Когда машина, сделав почти круг по кольцу, пошла спускаться рядом с Самотечным мостом, чтобы пересечь бульвары низом, дама вдруг как–то задвигалась, потом откашлялась, как бы решаясь на что–то, и вот сказала мне:

— Вы не слишком–то серьезно относитесь к своей судьбе…

— Судьбе? — переспросил я, прикидывая, как я к ней отношусь. Да никак! Вспомнились разговоры о судьбе с Бенедиктовым, мои судьбоносные сны… Да — никак, несмотря на то даже, что много о ней размышляю в последнее время, — подумал я, прислушиваясь к медленно набирающему силу пению «Lacrimosa» в эфире. Машина пошла вверх. — к судьбе?..

— Да, вот именно.

— А как я к ней могу относиться? — я ведь и есть моя судьба, — произнес я в ответ. Получилось слегка пошловато, и чтобы скрыть овладевшее мной вдруг смущение, я повернулся к окну — увидел приближающийся театр кукол. Странно! — как все–таки быстро мы сделали круг, а на спидометре все те же двадцать километров в час. Перевел взгляд на счетчик: там значилось почему–то три с полтиной. потом опять посмотрел в окошко и — вдруг обомлел! — в темноте стекла мне почудился череп. Оборотился к Сверчку: с лица его свисала ошметками кожа, пакля торчала из–под фуражки, рот был полон червей, но ни губ, ни носа, ни глаз уже не было, а пустые орбиты, нацеленные на дорогу, зияли провалами! Холод коснулся загривка!

— Ну не думаю, — услышал я сзади голос Лики, — впрочем, даже если так, то вы несерьезно относитесь к себе.

— К себе?! — Я резко обернулся и в трупном свете фонаря впервые прямо взглянул в это лицо — голый оскаленный череп с дрожащею слизистой массой, вытекающей из глазниц, — lacrimosa… — К судьбе?! — повторил я, отпрянув в отвращении, — отпрянул, схватился за ручку двери, чтобы выскочить вон… В это время мы снова уже поравнялись с кукольным театром, сделав как раз полный круг по кольцу, и сквозь стекло, в котором в тот миг отражался череп — мой череп! — я увидел, что часы на стене все еще показывают три, что, хлопая крыльями, в них надрывается в крике петух, что дверь машины заело, но зато в циферблате ставшего уже удаляться понемногу театра открылась дверка, из которой высунулся трехчасовой черный ворон, — высунулся и кивает головой в такт «Во саду ли, в огороде…» заведенной кукольной песенке — музыке театральных часов, которая в нашей машине звучала как скорбный плач «Lacrimosa».

Било три. Я опять оглянулся на своих попутчиков и увидел, что кости их снова покрыты мясом и кожей, а безымянная дама ответила на мои панические реплики простыми словами:

— К себе и судьбе…

* * *

Тут уж, конечно, я понял все! Дело в том, что мы ехали по Садовому кольцу против часовой стрелки (от колхозной к Маяковской), и, по мере того как стрелка продвигалась вперед, скажем, на одну секунду, мы возвращались на одну секунду назад, так что время для нас не шло — было все время три часа ночи.

Я был безмерно рад, что кончилась эта чепуха с черепами, все стало на свои места и удачно объяснилось. Теперь, повернувшись назад, отбросив церемонии, вглядывался я в лицо незнакомки, скрываемое тенью, падающей от ее широкополой шляпы, и мне чудилась в этой тени то Софья, то тетка Гарпеша, то Щекотихина, то Лика — больше всего Лика: ведь, вспомните, именно Ликиным голосом говорила она в самый, пожалуй, критический момент нашей поездки. Но это не была ни одна из них: ни Лика, ни Софья… Это была какая–то другая, очень привлекательная, женщина — такая, которая, наверное, может присниться лишь только во сне, нечто совершенно необычное — сама женственность! — и от одной близости с ней в этой машине у меня дух захватывало. Я окончательно терял голову.

Итак, прозревая в происходящем дразняще–безусловную безнаказанность подстрекательского сна, я решил понемногу ослабить поводья и начал с того, что спросил:

— Все–таки, как вас зовут?

— Бенедиктов — Кощей Бессмертный — сказал Сверчок, — ему уже, наверное, тысяча лет, но птички не его изобретение…

— Тебе больше нечего сказать?

— Но…

— Тогда вылезай.

— Нет,