Побег - Олег Викторович Давыдов

фото — на нем все семейство: родители Марины Стефанны, она сама, затем, судя по всему, мать Смирновых (очень интеллигентная женщина) и оба братца, ее сыновья. Дядя Саша года на три моложе «Ликиного отца», очень похож на него (еще не располнел), пожирает глазами (весьма плотоядно) Марину Стефанну. Вот ведь какие трагедии бывают в этих интеллигентных семействах! — подумал я, присвистнув.

Никола Ланкре. Качели.

Наконец я нашел уже просто обличительный снимок. На нем художник Смирнов и Марина Стефанна. Прошло несколько лет, но страсти за это время не унялись, а только лишь обострились. Дело было по всей видимости весной на даче — светлая листва, весенние цветы, качели. На качелях Марина Стефанна в самой непринужденно–кокетливой позе, в самом расцвете своей молодой женственности — хохочет. Она так хороша здесь, что поневоле сомневаешься в объективности фотоглаза. Позу дяди Саши я затрудняюсь изобразить. Вообще, это все могло быть похоже на известный сюжет, так любимый французскими живописцми рококо, — сюжет под названием «Счастливые возможности качелей.» «Счастливые», если бы не поза дяди Саши: он, видимо, раскачивал Марину Стефанну и, увлекшись, поскользнулся. На фотографии он сидит в вполоборота к зрителю в самом плачевном положении: ноги расставлены и согнуты в коленях; тело, откинутое назад, опирается на руки; на лице у него перемешаны смущение, злоба, разочарование, испуг, вожделение; он скосил глаза на летящую на него Марину Стефанну, на ее полные ноги под раздутой юбкой и, пожалуй, отчасти все–таки рад своему падению. Ай да дядя Саша! Словом — скажу, заканчивая свою восторженную экфразу, — великолепная фотография!

Я тут же изъял ее из семейного архива и сунул в карман. Больше там, кстати, ничего особенно интересного не было, разве что Лика лет в двенадцать, тринадцать — этакая нимфеточка, но это больше по части Теофиля. Размышляя о странных превратностях судьбы, я собрал оставшиеся фотографии, сунул их в ящик и уселся в кресло. Листая журналы, стал ждать Щекотихину.

* * *

В «Огоньке» на глаза мне попалась статейка под обличительным названием «Чужаки». В ней обличали мертвецов — отчуждены, мол, от общества. Среди прочих особенно мил своей прямо чуть не овечьей невинностью был какой–то Олег с неизвестной фамилией, которого обвиняли в том (увы, бедный парень), что он «ушел из музея и стал подметать улицу». «Думаю, — писалось далее в журнале, — что человек, по–настоящему увлеченный, человек, имеющий свое дело и преданный ему, не бросит его ради метлы и мусорного совка». Но почему же? — у нас всякий труд почетен. Как все–таки мало понимают своих мертвецов авторы журнальных статеек о них, — подумал я и, зевнув, дочитал: «Этот бросил. Значит нашел свое призвание»…

Значит нашел. И в этот момент вошла Щекотихина с человеком, который — я сразу понял — сыграет в моей судьбе особую роль… Однако, вот тип, который меня просто бесит, и хоть видел я его первый раз в жизни, но сразу же раскусил. Даже внешность его меня раздражала: худой, длинный, чахлый, белокуро–серый, с короткими волосами и стриженной бородкой, злобный, желчный, не уважающий никого — ни себя, ни других. Скрытый циник, зануда, насмешник, а снаружи–то: такая мягкость, такая доброта, такая деликатность и предупредительность. В общем — дуля в кармане. И я сразу же понял зачем он пришел сюда с этой развратной Мариной: привязался на улице к ней, чтобы трахнуть — вот так! — а она–то и рада, рада всему… Ничего, дорогой, не получится — я–то ведь здесь, дорогая.

Впрочем, мадам Щекотихина была очень недовольна моим присутствием:

— Что вы здесь делаете? Это, это… просто неэтично с вашей стороны…

Говори, говори – «неэтично»!.. — подумал я и вслух сказал:

— Простите, я как–то не думал, что вы придете с молодым человеком.

— Что вы себе позволяете?

— Извините, честное слово, если б я знал, что вы будете так недовольны… — И я посмотрел на нее таким проникновенным взглядом, что доброе сердце богини смягчилось.

— Ну довольно. Будем пить чай? Да, познакомьтесь — Олег…

Я все еще держал журнальчик в руках и шутливо, просто чтоб завязать разговор, спросил:

— Уж не о вас ли тут пишут?

— Что именно? А–а, это… — и вдруг заключил: — обо мне. Как же, вот: «ушел из музея», «совок и метла», «нашел призвание»… Обо мне. Я польщен! — это слава… Потрясающе, как это вы догадались, но впрочем…

— А скажите, — перебил я Олега, — вы действительно биолог?

— Был.

— А теперь почему метете улицу?

— Я ее уж давно не мету: напрасно вы верите тому, что пишут в журналах.

Тут Марина Стефановна вышла, и Олег сказал:

— Странно, что вы меня не узнаете. Я вас сразу узнал… разве не вам я на днях звонил по поводу Госбанка?

— Госбанка?

— Ну да — вы ведь хотите запродать свою идею, как мне сообщил Фал Палыч, и мы должны были встретиться сегодня…

— Так вы хотите приобрести?..

— Интересуюсь! Есть люди, которые смогут ее воплотить…

— Вот как? А почему же… — Я посмотрел на часы, — почему же тогда вы не ждете меня у памятника Пушкину с желтым портфелем в руках?

— Наверно, по той же причине, что вы…

— Как сказать.

— Но к делу.

— К делу: сколько дадите?

И тут у нас завязался торг. Этот Олег оказался прожорливой тварью: он торговался, как таксист — так, словно речь шла о жизни и смерти всего человечества или, по крайности, только его глупой жизни. Собакевич! Я, само собой, тоже старался не уступить:

— Что я вам, спички что ли продаю?

— Да и у меня ведь деньги не казенные.

— То–то и оно, что к казенным денежкам подбираетесь.

— Нет, люди добрые, вы посмотрите на него! — ягненок.

В конце концов мы остановились на смехотворно малой, с моей точки зрения, цифре — тридцать тысяч рублей, — да и то только потому, что она привлекла меня своей брутально–символической откровенностью. Мы сторговались, и я получил задаток — триста рублей, который Олег тут же и вынул из своего желтого портфеля… Не много, но что мне, читатель, терять? — в нынешних условиях, когда каждую секунду так и ждешь какой–нибудь каверзы от Бенедиктова, мне как раз могут весьма пригодиться карманные — триста рублей всего! — деньги. До того дня, когда