Побег - Олег Викторович Давыдов

опасался в начале, — он нарушает целостность моего повествования, будучи deux ex machina. То он берет меня в оборот, так что я уже и не знаю, где я, а где он; то заставляет меня делать нечто совершенно непереносимое; то мыслит за меня (или мной?); то совершенно оставляет в покое, и нам с вами приходится прикидывать: а не померещился ли он нам вообще? — я же о нем и просто подчас забываю; — то он вдруг опять появляется, раскаясь, ласкаясь, как щенок; то он мне помогает, то мешает, то мерзко вредит; то неожиданно оказывается уязвимым для какого–то Бенедиктова (врачуй тогда раны); то ему же бросает вызов — причем все это непредсказуемо, непонятно, незакономерно, бессмысленно, безразлично. Часто даже не знаешь, Теофиль создал ту или иную ситуацию, или она сама собой возникла? Или я ее виновник, или кто–то другой?..

Бывало я пытался объяснить себе эту безалаберность тем, что невозможно мне, земному существу, понять поступки неземной цивилизации, не отдающей, к тому же, мне никакого отчета в этих своих поступках. Действительно, невозможно нам судить поступков того, чьих мотивов мы совершенно не знаем; да ведь и мотивов, может быть, никаких нет, а вместо поступков — капризы. Но меня почему–то никогда не удовлетворяла эта мысль; наверное не удовлетворит и вас. Вас–то как раз скорее всего и не удовлетворит, ибо, опасаюсь, вы воспринимаете (как я ни стараюсь убедить вас в обратном) мои признания как какую–нибудь фантастику или, по крайней мере, фантазию — а это совсем ведь не так.

Но, так или иначе, вы, возможно, воображаете, что я мог бы как–то укротить своеволие Теофиля, сделать его более покладистым, заставить являться вовремя (как это пытается сейчас сделать новое руководство нашей страны), совершать более разумные поступки, сделаться несколько человечнее, порядочнее, умнее, пластичнее… Уверяю вас, читатели, — это невозможно. Я сделал все, что мог, — и чего я только не делал! — однако мой небесный поклонник остается все так же не управляем, своеволен и глуп — в том смысле, что ничего не понимает в делах человеческих и все так же разрушает правдоподобие моей истории своими неожиданными появлениями и провалами.

Вот и сейчас он нашептал мне на ушко вызвать Бенедиктова на поединок, бросить ему перчатку, а чем это кончится, никто не знает.

Игра состоялась на следующий день. Гроссмейстер Бенедиктов пришел со своими шахматами, был собран, деловит; слегка щурясь и изредка матерясь, массировал лысину вокруг зияющей, очищенной сегодня от гноя дыры в черепе. Чувствовалось, что он нисколько не сомневается в победе. Но ведь и я рассчитывал на своего друга, любимца богов, зеленолицего моего Теофиля, — рассчитывал и не ошибся.

Белыми досталось играть мне, и я не задумываясь сделал первый ход. Вообще–то, я не напрягался в этой партии, — старался не напрягаться, чтобы лучше слышать шепот, летящий из бездны вселенной. Наверное, это была блестящая партия — противник у меня был на редкость сильный, и я все гадал, кого мог заманить Бенедиктов в свою дырявую шкуру? Да, это была блестящая, но, на мой вкус, долгая, скучная, позиционная игра. Едва глядя на доску, я переставлял фигуры, как мне подсказывал внутренний голос, но совершенно не понимал и не хотел понимать, что там происходит. Все атаки гроссмейстера разбивались о мою глухую защиту. Фал Палыч волновался, с жаром начинал двигать фигуры, я отвечал ему, и через десяток ходов он разочарованно вытирал платком гноящуюся голову — туго, брат! — вздыхал, подолгу думал, начинал все сначала, шел вперед, брал фигуры, но, видимо, все — безрезультатно.

Я же играл, как шахматный автомат — сразу, не думая, двигал фигуры и закрывал глаза, забывая о шахматах. Меня преследовал тонкий аромат загадочной дамы из ночного такси (мне ведь так ничего тогда о ней и не удалось узнать), — дамы, к которой я тянулся воспоминанием, — тянулся, вспоминая ее широкополую шляпу, облегающее платье, двойственную улыбку и голос. Я воображал нашу новую встречу и весь трепетал. Сейчас, за шахматной доской, мне казалось, что именно ее я видел во сне, — в том сне о судьбе, где я начинаю играть партию с Софьей, которая потом превращается в другую женщину — именно в эту! — но та–то ведь была немного похожа на Лику, а эта?.. эта все–таки мало похожа; но Сверчок говорит, что она наполовину Лика… Кстати, о Лике! — что ж это я позабыл расспросить Марину Стефанну о ней?

Я открыл глаза. Гроссмейстер лежал в кресле весь синий, с высунутым языком, стеклянными глазами и пенящимся гейзером гноя на плешивом темени — он был мертв. Посмотрел на доску — и правда! — последним ходом я нечаянно поставил ему мат, и он действительно умер. Забавные шахматы у Бенедиктова, — подумал я, — но что же мне с ним делать? Куда девать труп?

— Ты подожди меня хоронить, дай отыграться, — сказал вдруг Фал Палыч, поднимая свой ужасный лик и садясь прямо.

О, мое бесстрастие! и о, мой здравый смысл! — куда вы подевались в эту минуту? — и ты, мой внутренний голос, — ты тоже оставил меня…

— Мы ведь не в очко играем, Бенедиктов, чтобы отыгрываться!

— Туда же — «не в очко»! — ты мне претендента угробил, сукин сын, понимаешь ты это? — претендента! — теперь этот Карпов опять будет чемпионом. Следующий чемпион мира, а ты… Растишь ебть, пестуешь… кто тебе внушил убивать лучших людей?

— Ну не кричи, я ведь нечаянно…

— Думаешь, не знаю как? Думаешь, все шалтай–балтай? Работаешь, организуешь, а придет какой–нибудь и все насмарку…

Питер Блейк. Игра в шахматы с Трейси.

А ведь и действительно, читатель, несмотря на то, что шахматы теперь выхолощены до такой степени, что играть в них могут даже скопцы и вычислительные машины, они все еще остаются игрой стихий — земли, воды, воздуха и огня, — магической стратегией (что там бы ни думали об этом сегодняшние чемпионы мира и игральные автоматы). Даже и сегодня мы относимся к шахматам как к чему–то большему, чем спорт; а выражено это во фразах типа крылатого афоризма Карпова: «Я играю не с обыкновенным претендентом, но с идеологическим противником».

Зачем это нужно, чтобы шахматная корона оставалась у нас? Для чего, выиграв матч с Корчным, чемпион мира незамедлительно шлет об этом весть нашему правительству? «Сознание исполненного долга, — говорит он специальному корреспонденту