Давайте помолимся! (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

плену Гордей. Когда ему нужно было, когда застава захлёбывалась в крови, руку помощи ему никто не протянул, но о том, что Гордей в плену, быстро разнюхали… И до семьи довели. Жену-учительницу с треском выгнали из школы. Старшая дочь достигла комсомольского возраста. Чтобы вступить в ряды комсомола, она отрекается от отца, берёт фамилию матери. Вторая дочь, когда нужно было поступать в техникум, во всеуслышание осуждает отца, кричит: «Он не мой отец, он – предатель!» И мать, и остальные сёстры одобряют её поступок. Девочки подрастают друг за другом, одну за другой их проглатывает советская действительность. Жена и пять взрослых дочерей отрекаются от Гордея!.. Вернувшись на родину, он, преодолевая многочисленные препоны, пишет письмо семье: «Пришло и наше время радоваться!»… Но в ответ получает лишь: «По этому адресу нужные вам люди не проживают». А почерк-то родной жены! Многократно горячо клявшейся: «Никогда не забудем, не бросим тебя!» Оленьки. Гордей пробует писать старшей дочери, средней, младшей, самой любимой последней доченьке направляет полные раскаяния и мольбы письма. В итоге получает от Оли резкий и короткий ответ. Страшнее и злее приговора трибунала, приговорившего его к двадцати пяти годам заключения, были слова жены. Все дети Гордея, желая оставаться верными делу Ленина-Сталина, отрекаются от отца-«изменника»…

Об этом я узнал позже. Представил себе безмолвного, словно тень, кроткого, словно грусть, Гордея, расхаживающим по крыше печи Гофмана среди неутихающих смерчей угольной пыли. Под ногами с десяток чёрных ртов… Гордей открывает их железные крышки и с шумом начинает загружать уголь… Вместе с углём отправляет он в топку и свою чёрную печаль, свою неизбывную тоску… Уголь не кончается, его постоянно подвозят проворные подручные. Не уходит и печаль, она здесь, и с неба беспрестанно проливается, и из-под земли проникает в сердце. У каждой чёрной дыры есть своё имя… Вот эта, сильнее всех горящая, – Оля… Вторая – старшая дочь, зеленоглазая Лида… Третья – губы – напёрстком, с милыми ямочками на щеках, Настя… Они, когда в печи ещё не разведён огонь, чёрными глазами смотрят на него из глубины. Погасшие, потемневшие, несчастные глаза!.. Наконец Гордей, словно колдун, переносит огонь от одного отверстия к другому, уголь с шипением занимается и разгорается с жутковатым гулом. Горит, горит!.. Смотрящие на Гордея, пылающие жарким огнём глаза опаляют его…

Не могу однозначно утверждать, что я ещё в Актасе сумел понять и оценить весь масштаб свалившегося на Гордея немыслимого горя. Всевышний! Это – глубина, однако дна этой глубины я так и не смог достичь, гораздо позже, когда сам стал отцом, изведал неприятности и проблемы, связанные с детьми, я смог немного понять страдания Гордея. Когда увидел, вернувшись из заключения, как сильно состарились, покрылись неизгладимыми морщинами лица встретивших меня родителей, такие гладкие и весёлые прежде, до моей посадки, лишь тогда понял, что отношения между родителями и детьми, общие горести и радости проходят сквозь сердца…

Гордей увидел меня, я – его. Интересно, что подумал чёрный Кардинал обо мне? Почему я ни разу не пожал чистые, густо краплёные углём руки этого высокого русского мужика с горделиво посаженной шеей, одетого во всё чёрное, словно выкрашенное самой судьбой?! Раскаяний много, раскаяний жестоких… Вот что ещё добавлю: говорят, раскаяние приходит к тому, чей конец уже близок.

Кыйгак, кыйгак гогочут гуси,

Наши ли, чужие?

Запою, и слёзы льются –

Неужели вскоре распрощаюсь с жизнью?

В моей молодости эту песню исполняла любимейшая певица Александра Михайловна Ямашева144. А Пётр… Пётр Скороходов, прогрохотав на телеге песен моей юности, погоняя запряжённого в неё крылатого скакуна в серебряной сбруе, вихрем ворвался в мою жизнь… и до сих пор из неё не вышел…

Миша Пермяков и русский шустрый малый Митя Шорохов, решив покончить с Токмаковым, пришли за советом ко мне. Почему ко мне? Это – необъяснимая тайна. Может, они и к кому-то другому обращались? И это – тайна. Почему именно меня позвал Пётр на свои практически еженедельные мелодические сеансы? И это тоже осталось тайной. Захожу к Петру и наслаждаюсь, слушая стихи Есенина и лагерные песни. Недавно я встретился с выдающейся, цельной личностью нашего времени Шарифом Хусаиновым145. Этот неугомонный человек любит удивлять неожиданными, абсолютно новыми гранями своего таланта, однажды он, появившись из зарослей кактуса, принялся наизусть читать Есенина. Две-три строки он читает, дальше я подхватываю и продолжаю. Он читает, я присоединяюсь. Через некоторое время Шариф остановился, он никому ни в чём не уступал первенства, с любовью, самозабвенно Шариф начал цитировать Мандельштама. Если на Есенине я не уступил, то на Мандельштаме пришлось. Хотя я всей душой любил этого великого поэта, но всё же оказался средней руки учеником Козлова-Куманского. Своими познаниями Мандельштама не смог удивить Шарифа. Жизнь Сергея Есенина закончилась очень трагически. Трагическая смерть – самая большая, навеки необъяснимая загадка природы. В четвёртом классе мой ровесник наложил на себя руки в Верхнем Багряже… Меня сильно потряс тот факт, что четырнадцатилетний парень из марийской деревушки Чедроял Музакир Хакимов сумел ценой своей жизни выразить протест советской власти, коммунистическому режиму. Моему произведению, воспевающему величие поступка этого мальчика, в одиночку выступившего против советской власти, большевистско-коммунистического режима, несправедливости и унижений, не смогли дать должную оценку ни читатели, ни критики. Самое печальное: ни от самого отца восьми детей Фатри-агай, ни от его детей, ни от земляков-односельчан в мой адрес не пришло ни одного письма. Не признал народ своим писателя, ищущего пути его освобождения, раскрепощения, искренне жалеющего и оплакивающего соплеменников…

Нынешние умники, звонко стуча костяшками счётов, нажимая на кнопки калькуляторов, подводят итоги: «В такие-то годы в застенках организованных по злобным заветам Энгельса-Ленина-Сталина лагерей содержалось столько-то и столько-то арестованных». Но разве можно сосчитать точное количество жертв режима Ленина-Сталина? Самый трезвый и смелый из учётчиков Антонов-Овсиенко называет цифру жертв этих репрессий в сто миллионов, но и ему не удалось озвучить окончательное количество. А разве главы семейств, отцы-матери, бабушки-дедушки, чьих сыновей-дочерей проглотил ГУЛАГ, не являлись такими же арестантами? Вздрагивающие на каждый стук в дверь, мучающиеся ночными кошмарами, склоняющие голову перед каждым шуршащим листком, прошедшие через всё это люди тоже жили на осадном положении!.. Много ли таких, пролитые ими слёзы, впустую потраченные силы может ли подсчитать какая-нибудь наука, есть ли такие весы, на которых это можно было бы измерить?! «Шахтёр рубит уголь, кто считает выработку?» – во всё горло пели мы со сцены эту татарскую песню. А совсем другая песня, которую народ исполнял