При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

Она сажала всех троих детей за стол, письма читала медленно, почти по слогам, повторяя слова, выделяя голосом каждую фразу. Бросив взгляд на Хатиму, делала вид, что особенно внимательно вчитывается в строки: «Слушайся мать, дочка, во всём помогай ей, не противоречь и за братишками старательно следи…» Хатима, которая в этот момент незаметно, под столом, толкается ногами с братьями, не успевает увидеть повисших на концах ресниц материнских слёз…

И всё же как-то она разгадала её хитрость, неожиданно заглянула в письмо и закричала:

– Там так не написано!

Бибинур, утирая рукавом влажные глаза, спокойно пояснила:

– Хоть и не написаны, но там есть эти слова, есть! Отец ваш только было начал писать их, да фашисты принялись стрелять минами. Вот здесь есть «скучаю». Видишь? А ещё две буквы зачёркнуты! Вот там были эти слова, должны были быть. Но проклятые фашисты не дали вашему отцу закончить письмо…

Ханифа, уезжая, обещала сообщить, как сложится всё у неё в городе, но никаких вестей от неё не поступало. Рассказывали же, что городскому люду ещё труднее живётся, за куском хлеба они с ночи в очередь становятся… да и у неё, если бы не было своего огорода, картошки в подполе, коровы в хлеву, как прокормила бы она троих детей? И всё боялась: не дай Бог лишиться коровы, тогда пропадём! Ханифе она предлагала: «Оставь хоть пока свою собачку у меня, заберёшь после войны, всё на один рот меньше, о себе только заботиться будешь…» Но нет, не оставила Ханифа, увезла Марса с собой.

Дети потихоньку подрастали, средний уже на мелкую работёнку годился, кое-что по дому делал, да и Назиб тоже за старшим увязывался – хворост собирать, корову пасти, матери на конюшне помочь. А Хатима помнила, что за братишками всё время приглядывать надо, мальчики её «апа» называли, слушались. Да и пусть только попробуют не послушаться, если отец им в каждом письме наказывает: «Сынки, уважайте старшую сестру Хатиму, учиться ей не мешайте, пусть старается». Хатима, вытягивая шею, заглядывала в письмо, но уже не говорила, что там таких слов нет: знала, что когда отец собирался написать про это, фашисты начали минами кидаться. И «скучаю» не пишет её папочка, мама показала в письме только пустое место, предназначенное для этого слова, но всё равно всех он очень любит, очень скучает…

Когда же дети укладывались спать, Бибинур садилась у лампы с прикрученным фитилем и, старательно выводя строки, про себя повторяя слова, писала письмо мужу-фронтовику… Потом, распустив густые волосы по белой подушке, ложилась спать, примостив пришедшее от Габдуллазяна письмо себе под щёку: «Пусть приснится он мне, пусть сон будет в радость!» И не раз в истомной дрёме, когда сон ещё борется с явью, с горячих губ её слетали слова: «Что тебе стоит написать, что скучаешь, тоскуешь? Что будет, если хоть раз ты напишешь это!»

Однако уже завтра эти, страданием рождённые слова забываются, поскольку работа выматывает так, что валишься с ног… И хоть старший конюх она, но приходится делать многое другое. Вот просо в пойме Ташлыяра на удивленье удалось – и убирать его надо, пока тяжёлые иссиня-тёмные гроздья-метёлки не осыпались. Бибинур поставили возить снопы с самого дальнего конца сорокагектарного поля. Твоя, мол, лошадь посильнее прочих.

В одну из ездок, горой нагрузив на телегу толстые вязанки снопов, Бибинур, чтобы не притягивать слегой, сама влезла наверх воза, улеглась там. День был тёплый, безветренный, поле ровное. В воздухе плавала длинными нитями серебристая паутина, в снопах, уложенных на телегу, жужжали шмели. Лошадь хотя и тащила воз споро, но не очень-то быстро, а дорога впереди оставалась безлюдной, лишь довольно далеко маячил на ней всадник. И вечно недосыпавшую Бибинур потянуло в сон…

В дремотном своём состоянии она услышала какой-то шорох, и вскоре дрожащая большая рука полезла ей за ворот платья. Настоящая мужская рука, с густыми волосами у запястья… Рука добралась до тела и начала ласкать маленькие, крепкие, как репа, груди Бибинур. Она в страшном испуге, осознав внезапно, что это, схватила чужую руку и отчаянно закричала: «Ты что?!» Когда же слипшиеся от жаркого сна её глаза смогли всё различить, к своему изумлению, увидела она подле себя своего погонщика, этого слюнявого щенка Ибрая с Нижнего конца. У него дрожали губы, он поспешно рвал ремень на брюках.

– С ума спятил, мальчишка?!

– Чу, Бибинур-апа, чу… Это я так…

Бибинур резко столкнула подростка с воза, лошадь, испугавшись, дёрнулась – Ибрай чудом не попал под колёса. Но вот ведь какой нахальный мальчишка – вприпрыжку побежал за телегой.

– Эй, Бибинур-апа, – заорал он. – Ты за старика вышла, говорят, ты девицей осталась. Это правда?!

Бибинур в немом отчаянии скорчилась на возу… Что болтают, оказывается, про неё! Наверняка опять Зухрабану «постаралась». Даже мальчишка – и он про это…

В тот же вечер она сказала председателю:

– Ибрая уберите. Чтоб духу его не было.

– Почему? – встревожился председатель.

– Так.

– Знай, Бибинур, не время хвост поднимать, лишних людей у нас нет.

– Одна буду работать, а ему другое занятие найдите…

Только на прошлой неделе Бибинур сдала для армии семь лошадей, а пришёл приказ на этой неделе ещё пять подготовить. «Даже не ждут, когда уборочная закончится…» – подумала она…

Уполномоченным из района на время уборки хлебов в Аксыргаке назначили заведующего земотделом, низенького, кривоногого, с круглым животом – а потому смешного обликом – мужчину. Вечером, приведя свою лошадь на корду, Бибинур увидела его впервые.

– Моего коня обхаживай отдельно, – строго сказал он, пожирая глазами стройную женщину-конюха. – Как же тебя зовут?

– Бибинур я.

– Муж в армии?

– Где же ещё ему быть? На фронте.

– И дети есть?

– Трое.

Услышав, что «трое», представитель ещё раз окинул взглядом по-девичьи статную фигуру Бибинур и потом, сбив «гармошкой» голенища своих пыльных сапог, поскрипывая ими, ушёл.

На следующий день он снова сам привёл лошадь на корду и, облизывая жёсткие, обветренные губы, властно распорядился:

– К пяти утра подать в упряжке. К правлению.

– Это не получится, абый, – возразила Бибинур. – Времени не хватит. У меня не один твой конь. Вся корда на мне!..

– А я сказал: найдёшь время!

Другие уполномоченные (а их бывало немало) никогда сами лошадей не приводили, поручали мальчишкам, а этот кривоногий и пузатый Хуснутдинов всегда являлся сам, непременно требуя, чтоб утром Бибинур подавала коня к конторе. Там Хуснутдинов в свисающих по бокам синих галифе, широко расставив кривые ноги, внимательно смотрел на неё…

Однажды