При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

А запруда шумела! Шумела так же монотонно-печально, как в тот самый день, когда провожали Джихангира Сафаргалина.

Но Бибинур казалось: шум запруды то затихает, то усиливается. Наверно, это оттого, что её мозг иногда затуманивается, в ушах порой будто вата… И манит, манит куда-то этот нарастающий, с внезапными спадами гул воды. Но куда? Куда ещё может она манить старуху, доживающую свой век? Если только в Могилестан? И не потому ли печален, тосклив голос воды?

Так, во всяком случае, казалось ей.

И неизвестно, сколько бы ещё сидела Бибинур возле обелиска, но вдруг заметила она Зухрабану, гнавшую по плотине гуся, – и моментально сорвалась с места, быстро, прижимая к груди своей красный кумач, зашагала к деревенской улице.

В год окончания войны отец с матерью почти одновременно отошли в мириной, и в родительском доме Зухрабану осталась жить одна. Хоть на похоронах Бибинур взяла все хлопоты на себя, после этого она ни разу не ступила ногой в родительский дом. Одинаково старея в разных концах деревни, они, сёстры, не навещают друг друга. Даже в тот день, когда Бибинур пришла похоронка, и кто только не побывал у неё, выражая сочувствие, разделяя горе, – Зухрабану не появилась. «Моё проклятие сбылось!» – сказала она тогда женщинам в магазине. Это передали Бибинур. Как после этого можно заходить друг к дружке, как встречаться?

7

Вторник народился ещё более прекрасным, ещё более ласковым, чем был понедельник. Природа словно нарочно украшает всегда себя перед Сабантуем. Хлеба поднимаются на глазах, исчезают проплешины чёрной земли на свекольных икартофельных полях, они превращаются в сплошной зелёный ковёр. А птицы, птицы-то не умолкая поют с утренней зари до вечера! Кажется, что даже ворота, открываясь, не просто скрипят, а тоже по-своему поют. По улицам плывёт вкусный запах приготовляемых к празднику яств, и он невольно рождает у самых нетерпеливых приятные картины близкого пиршества. У молодых же девиц меняются походка, дыхание, не идут, а словно летят в каком-то удивительном танце. Ещё бы: ведь они девушки из Аксыргака. Других таких на всём свете нет!

Бибинур с утра, усевшись поближе к свету, против окна, подбивала края платка. Положила очень ровную, аккуратную мережку. Осыпавшиеся красные нитки тоже не пропали у неё зря: на одном из углов платка вышила ими две буквы: «С» и «Д». Как пришло это ей в голову? Но вот захотелось… Вышивку сделала незаметной для посторонних: на кумач легло красное – и потерялось без следа.

Повязав платок, как любила – с узлом на затылке, долго сидела просто глядя в окно, сердцем кланяясь новому дню. Потом решила пойти в Нижний конец. Ей вдруг захотелось переступить порог родительского дома и хорошенько, начистоту поговорить с Зухрабану. А почему бы и нет? В могилу, что ли, унести всё, что было меж ними? Это успеется… А разговор, может, что-нибудь и принесёт, что-нибудь сгладит, примирит их. Конечно, лучше было бы самой позвать Зухрабану в гости… да неудобно! Даже целой чашки не осталось, нос у чайника подтекает, и самовара, главное, нет. Сказав, что это «память об отце», самовар с медным подносом увезла Хатима. Бибинур, правда, отдала с превеликой радостью: пусть чаще вспоминает об отце и не забывает Аксыргака; пусть бережёт старинную, из дома, вещь и детям своим внушит – мол, это «память о вашем дедушке Габдуллазяне». Бибинур же одна, она и из чайника любит чай… Вот только нос у чайника треснул, самый кончик откололся, наливать трудно. Да и хорошего – индийского – чая что-то давно в магазине не было. А народ избаловался. Давай, что получше! Раньше-то чёрный плиточный чай был угощением для гостей, а теперь только попробуй завари его! Даже дети начинают привередничать: «Что это за мусор в чайник положили, пыль поверху чашки плавает!»

И всё же надо, надо встретиться и поговорить с Зухрабану… Повод бы только отыскать. Сабантуй? Это, конечно, повод, и большой. На Сабантуе, считается, все прежние обиды должны забываться, люди в этот праздник не счёты сводят, а роднятся, сдруживаются, за общим столом воскрешают в памяти дорогое прошлое, планируют будущее. Так? И, предположим, приняв это всё во внимание, заявится она, Бибинур, к сестре… А что потом делать, как поступить, если та половничком по лбу запузырит. От неё всего жди. Ведь это не кто другой, а именно та самая Зухрабану, которая прокляла её, Бибинур!..

Но кого из них судьба больше наказала?

Бибинур не таит зла на сестру, но хочется, особенно сейчас, когда саночки совсем покатились под гору и вот-вот разверзнется бездна, – что-то сказать ей, подсказать… неправильно она жила! И всё из-за невоздержанного языка своего.

С другой стороны, подумать, живя правильно, какого счастья она, Бибинур, добилась? Вырастив троих детей, отдав им здоровье и силу, разве сама она, подобно Зухрабану, не живёт одиноким сычом. Если до мелочей взвесить всё, то не окажется ли, что положение Бибинур намного хуже?

«Нет, – качает головой Бибинур, – у меня многое было, моё в других осталось, а она всю жизнь ни себе, ни людям…»

Говорят, что у женщин, не познавших мужчину, не отведавших положенного самой природой, в печени оседает, дескать, горький камень. Тот камень, говорят дальше, как ненасытный клещ высасывает здоровые клетки тела, выпускает в кровь ядовитую желчь. И когда эта желчь всасывается в кровь, она портит характер женщины: та становится мстительно-злой, раздражительной, ей приятно бывает видеть страдания других… Только в здоровом теле здоровый ум! Ведь знаем же, что в разных уголках мира то и дело встречаются львы-людоеды, тигры-людоеды. Когда после истребления их исследуют – ни один не оказывается здоровым. Акулы-людоеды тоже бывают калеками или хворыми. Так и для женщины не получить вовремя то, чего требует естество её, – это равносильно увечью. Тот самый горький камень, оседающий в печени, всё время выделяет в кровь недовольство, злость, мстительность…

Глядя на лицо Зухрабану, можно испугаться: щёки – два выжатых лимона, глаза, как змеиные жала… Хотя Бибинур живёт совсем бедно, испытывая лишения, у неё лицо не безобразное, глаза пригасли, но не вся синева ушла из них, и губы не утратили улыбки. Она открыто смотрит на каждого. Зухрабану же глядит всегда под ноги и в сторону, неожиданно кинется, как злой трусливый щенок, потявкав, тут же спрячется…

Думает ли Бибинур о сегодняшнем, вспоминает ли вчерашнее – в сердце её жгучая рана: нет, не найти общего языка с родным по крови человеком, получившим начало