При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

прежде, чтоб сказать про это, или обронил действительно бездумно, но сразу же почувствовал: что-то не так получилось… Бибинур старалась отстраниться от него, он попытался было покрепче обнять – девушка не далась.

– И обнять уже нельзя, – обиделся Мирзагит. – А я сегодня хотел о дне свадьбы договориться.

Бибинур ничего не ответила, долго молчала, и когда парень снова хотел заключить её в объятия – она воспротивилась:

– Оставь, Мирзагит!

– От одного поцелуя не умерла бы… Всего один!

– Не надо, Мирзагит, пойдём лучше вдом. Здесь холодно!

Вернувшись с посиделок, лёжа в своей постели, Бибинур долго не могла согреться, бил её озноб, она снова и снова вспоминала слова Мирзагита о свадьбе, и не несли они ей, как прежде, радости; тихонько, закусив угол подушки, всплакнула она…

6

За день до закрытия «площадки» Габдуллазян почему-то не зашёл за Назибом, Бибинур долго ждала его, но оттого, что день был дождливый и осеннюю дорогу развезло, она не решилась отпустить мальчика одного. Когда же окончательно сгустились сумерки, стало совсем темно, взяла Назиба на руки, покрепче прижала к себе и, ступая калошами по закраинам луж, где воды поменьше, пошла в Верхний конец. Толкнув плечом, распахнула старые ворота Габдуллазяна, а дверь в дом оказалась открытой.

Девочка и мальчик, сиротство которых, казалось, было написано уже на их лицах, сидели в нетопленном доме, закутавшись в какие-то тряпки, и ели катык. Перемазали стол, пол хлебными крошками усыпали. В хлеву призывно мычала корова, жалобно блеяли овцы.

– Где ваш отец?

– Не пришёл, – ответила девочка, шмыгая носом.

– Корова доена?

– Нет.

– Напоили её?

– Нет…

Бибинур, раздев Назиба, сказала ему: «Пока играй!» – и в первую очередь заглянула за перегородку, проверила вёдра. Вынесла пойло скотине, потом перевесив через плечо коромысло, сходила на родник по воду. Глядя на тревожную рябь Ташлыяра, какое-то время стояла в задумчивости… И хоть у тёмной осенней ночи слепые глаза, а всё же, когда Бибинур стала сновать туда-сюда по двору, соседка, известная в деревне сплетница Сажида, крикнула через забор:

– Вот, в наших краях, оказывается, сноха-молодуха появилась!

Бибинур промолчала, согрела воды и быстро вымыла пол, собрала детское бельишко, выгребла из печи золы и, сделав щёлочь, замочила его. Вскипятив чай, накормила детей, уложила их спать. Всё делала проворно – и только сердце боязливо щемило, томилось в неясном предчувствии…

Габдуллазян вернулся совсем поздно, увидел он лампу с прикрученным фитилем, пригорюнившуюся Бибинур, которая сидела, опёршись о доски чистого, до золотой желтизны выскобленного стола, и испугался:

– Что-нибудь стряслось с детьми?

– Нет, нет, – Бибинур поспешно поднялась. – Раздевайся, Габдуллазян-абый. Да ты же до нитки промок!

– В район вызывали, а возвращаться под дождём пришлось. Потому и припозднились. Лошадь, бедная, едва не падала. Пешие полдороги шли.

Выкрутив побольше фитиль, Бибинур помогла Габдуллазяну раздеться, сапоги его, отчистив от грязи, прислонила к печке, мокрые портянки положила в печурку… Габдуллазян, как бы не веря глазам своим, озирался, жадно смотрел вокруг. Изменился не только весь внутренний вид дома – другим стал даже запах его. На столе стояла в миске картошка, завёрнутая в белую скатерть, чайные чашки весело сверкали. Ни пылинки, ни соринки!.. Дети – на аккуратно заправленных постелях, вымытые, расчёсанные…

Габдуллазян переоделся за перегородкой в сухие брюки, новую рубашку, заправил штанины в шерстяные носки и, потоптавшись, сел на корточки у порога.

– Пройди в передний угол, Габдуллазян-абый, – сказала Бибинур, – ты ведь хозяин тут.

– Припозднилась ты, Бибинур. Не забоишься идти? Провожу…

Габдуллазян несмело прошёл к столу, взял картофелину, откусил, но она, видно, не шла ему в горло – такое напряжённое состояние у него было; и лишь вздохнул он, снова и снова загнанным взглядом шаря по стенам, чистому полу, детским постелькам.

– Вот что надумала я, – прямо глядя ему в глаза, порозовев, твёрдо произнесла Бибинур. – Если ты не против, я совсем останусь. В твоём доме. Я Назиба очень полюбила.

Деревянная ложка, которой Габдуллазян потянулся за новой картофелиной, со стуком упала на стол, из глаз его брызнули крупные слёзы, обросший щетиной острый подбородок мелко задрожал.

– Как? – выдавил он из себя.

– Ты один не сможешь детей поднять и сохранить, Габдуллазян-абый. Трое ведь! Всё равно им нужна будет мать. Назиб совсем ничего не понимает, мал… У меня сердце разрывается, на них глядючи…

– Но ведь та, что будет им матерью, женой мне должна быть! – воскликнул Габдуллазян.

– Так я тебе буду верной женой. Или не веришь?

– Ты ведь, ты… Бибинур… девушка, – Габдуллазян задыхался. – Выходить за старого мужика с тремя детьми! Не лягнул ли тебя в голову жеребёнок? В своём ли уме? С парнем гуляешь, Мирзагита ведь я знаю. Он-то как?

– Мирзагит найдёт себе, девушек хватает. Мне, говорю, детей жаль.

– Дети, конечно, маются, – понурил голову Габдуллазян.

– Но у меня есть одно условие, – по-прежнему твёрдо продолжала Бибинур.

– Хоть тысяча условий, тысячу выполню! – забился в радости голос Габдуллазяна.

Он уже начал верить, что Бибинур говорит обо всём всерьёз, от полноты сердца, что непредвиденное счастье идёт к нему… И вот оно, рядом!

Голос Бибинур звенел, как туго натянутая струна:

– Первым делом бросаешь курить, Габдуллазян-абый. С сегодняшнего же дня и навсегда. Выпившим чтоб тебя не видела. Не люблю… Перед людьми будет стыдно. В-третьих, никогда мне ни одного грубого, чёрного слова не скажешь. Нас в семье много росло, но я от отца и матери не слышала плохих слов. Душа их не терпит. Вот только что, когда по воду ходила, из-за забора услышала не к месту «сноха», и то споткнулась, полведра пролила… А от чёрного слова сразу весь свет меркнет. Понимаешь ли меня, Габдуллазян-абый, можешь ли обещать?

Габдуллазян только что проглотил свою картошку, ком застрял у него в горле, он, мыча, махнул рукой, и Бибинур быстро налила ему чая. Габдуллазян торопливо приник к чашке. Потревоженные его кашлем, зашевелились за ситцевым пологом дети, и отец не выдержал – оставив чай, погладил у всех троих тёплые, сладко пахнущие ножки. Когда же он вернулся к столу, глаза его были полны слёз.

– Крепко ли подумала ты, Бибинур?

– Крепко, Габдуллазян-абый. Как увидела твоих детей, сердце стронулось…

– А родители?

– Они дочь поймут.

– Соседи, односельчане?

– Испугавшись сплетен, трёх малюток сиротами оставим? Так, что ли? А они, я чую, уже ко мне привыкают, а я к ним… Назиб уж больно хорошенький! Тёплый, ласковый…

Какое-то время молчали; потрескивал убывавший в лампе керосин, за печкой громко тараканы шуршали. Габдуллазян первым нарушил молчание.

– Не только о детях, о себе думай, Бибинур. Сможешь ли жить