При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

нанизывать все самые бранные слова, какие, наверно, знала. – Ещё она, ворона, спрашивает, что сделала? Женихов разве тебе не нашлось бы, дрянь такая, что подалась к этому придурковатому старику. Он, поди, и есть-то не может, не пролив себе на портки того, что перед ним стоит? Род свой, гадюка, позоришь! Иль, думала, пустой останешься, замуж не выйдешь? Наверно, и жену-то ты подговорила убить, собака, влюбившись в эту скотину… Не взял тебя твой Мирзагит, не взял! Ты ему, потаскуха, попробовать дала, не стерпела! Потому-то он и не взял тебя! Тогда решила, лишь бы за кого, раз чести лишилась! А что люди будут говорить, ты подумала? Из-за тебя на меня пальцем станут показывать!

Хотя домашние отчётливо слышали все эти гадкие слова, но в сени никто не вышел, в ссору близнецов никто не вмешивался, и отец, и мать уже сами побаивались Зухрабану. Бибинур содрогалась от отвращения и вместе с тем ощущала непонятную жалость по отношению к ней, бесстыдно позорящей её сестре. И как бы новыми, прозревшими глазами видела её сейчас… Подбородок Зухрабану, обострившись, хищно выдвинулся вперёд, пальцы были растопырены, подобно когтям коршуна, вцепившегося в цыплёнка, глаза источали чёрный яд, она брызгала слюной, и всё крепко сбитое, круглое её тело тряслось, груди безостановочно колыхались.

«Как бы не началась падучая», – испугалась Бибинур… У неё перед глазами всё ещё отчётливо стояла смерть старшей сестры. «И если опять повторится такая беда – обвинят меня!» – ужасаясь, подумала она; стала умолять Зухрабану:

– Прости, сестрица, милая. Всё не так, как ты говоришь. Я ведь ради детей это сделала! Ради сирот.

– Нашёл бы он себе старуху за детьми смотреть!

– Малюткам мать ведь нужна, мать!

– Ты, что ли, помойная ворона, мать для них?!

– Раз выхожу, уж матерью-то сумею стать.

– Увидим, кем ты станешь! Ещё впереди то времечко, когда прибежишь обратно, плача кровавыми слезами!.. Боже, сделай так, чтобы пали на неё, подлую гулёну, мои проклятия, чтобы уже на этом свете испытала она муки ада! За бессердечие её! Услышь, Боже! – страшно проклинала Зухрабану.

– Споткнувшийся сам – не заплачет, перетерпит, Зухрабану. Не вернусь я, не моли, – сказала Бибинур и быстрым шагом пошла прочь…

Возвратившись в детсад, Бибинур закатала рукава кофты и, увидев свою руку, ужаснулась: на ней образовался огромный, с детскую ладонь, синяк. Вот такой «подарочек» для особого в жизни дня сделала ей сестрица… А если Габдуллазян увидит? Если ему донесут о сегодняшней встрече с Мирзагитом?… Вдруг да подумает о ней дурное: замуж, дескать, выходит, чтоб позор свой прикрыть?!

Бибинур никогда не искала причину своих бед в ком-либо другом, быстро умела прощать обиды, и болела ли она, грустила, – замкнувшись, сама справлялась со своими несчастьями. И в этом случае она тоже никому не пожаловалась, а на вопрос Ханифы-апа: «Что тебе сказали дома?» – приподнято ответила: «Согласились!» А сама – как перед пропастью… Каким окажется Габдуллазян? И трое детей… И ни к кому за помощью не пойдёшь. Легко выпустили её из дому отец с матерью. И разве не слышали они, как поливала её грязью Зухрабану? Слышали! Но не вмешались… «Сама так захотела – уходи!»

И что радовало на первых порах: Габдуллазян, держа слово, бросил курить и пить на стороне, в доме водка тоже не появлялась.

Спать они продолжали врозь. И если вначале Бибинур только удивлялась, что Габдуллазян не признает её за настоящую жену, теперь же начала сомневаться: может, что-то в ней не нравится ему?

В пятницу, после бани, когда напились чаю, насухо выцедив самовар, уложили рядком разморённых детей спать, Бибинур постелила постель шире обычного. Габдуллазян терпеливо ждал на краю сакэ.

Задув лампу, Бибинур не спешила лечь.

– Габдуллазян-абый… – Она всё ещё обращалась к нему «абый».

– Что скажешь, умница моя?

– Ты сомневаешься, что ли, во мне? Порок какой-то находишь?

– Нет, не сомневаюсь.

– Тогда почему не спишь со мной?

Бибинур легла под одеяло. Габдуллазян, потоптавшись рядом, подсел на край кровати.

– Я не хочу хаять Гайшу, по-своему она была неплохой женой, – тихо заговорил он. – Из-за меня загубили её, бедняжку, ни за что в холодную могилу упрятали. И всю жизнь перед ней буду в долгу, и будь я проклят, если забуду об этом! Но с тобой, Бибинур, скажу прямо, в наш дом вошёл свет. Это тоже верно. Просыпаюсь ночью и думаю: за что привалило мне такое счастье, откуда? Сваренная тобой вкусная еда, испечённый тобой хлеб – всё родное. Но я, признаюсь, не уверен до конца, что это счастье надолго. Слышу я, сплетники чернят тебя, у родной твоей сестры, Зухрабану, язык как помело… И кажется мне, уйдёшь ты от нас, Бибинур! А если так – уйди, как пришла, девушкой! Не смею я посягать на твою невинность, не смею калечить тебе жизнь.

В доме на какое-то время стало очень тихо. Габдуллазян слышал в темноте дыхание Бибинур. Бибинур слышала взволнованное дыхание Габдуллазяна. Она нарочно долго не отвечала, улыбкой сияло её лицо, и сердцу, может, впервые за много дней стало легко, легко… Она выпростала из-под одеяла руки и крепко обняла Габдуллазяна за его худую крепкую шею, пахнущую берёзовым веником.

«Площадку» закрыли до весны. Бибинур втягивалась в новую для неё жизнь: хлопотала по дому, успевала и на колхозную работу, заботилась, не зная устали, о детях. Впустив на неделю под свою крышу крещёных татар-вальщиков, всем сваляла новые валенки. Габдуллазян теперь не появлялся на улице небритым или в грязной рубахе, поправился, лицо у него стало гладким. Не обращал он внимания на случавшийся за спиной шепоток… Пусть брешут! Бибинур пришла к нему чистой девушкой, явилась в дом его с безгрешными мыслями, безгрешным телом. И он не только любил её, теперь уже привязчиво и нежно – он чувствовал всё время, как безмерно велик его долг перед ней… Всё как будто бы было хорошо, только вот дети не называли Бибинур мамой. Габдуллазян утешал молодую жену: «Не торопись, Бибинур, и это придёт…» Он и сам не мог объяснить, в чём тут была причина. Бибинур будила детей поцелуями, кормила с шутками и смехом, по тысяче раз в день говорила «дочка, сынок», однако ребятишки, все трое, как посаженные в малахай волчата, смотрели угрюмо, исподлобья.

Вскоре кое-что открылось…

Поскольку Зухрабану тоже была девушкой на выданье, ждала своего часа, Бибинур из дома почти ничего не взяла, только свою одежду да кое-какую мелочь вроде полотенец. Всё приданое, приготовленное для неё, оставила сестре. Но жизнь в её будничном течении сама подсказывает,